Михаил Черкасский - Портреты

Не так давно позвонил приятель и, не сдерживая усмешки, сказал: «Набери в поисковой строке свое имя. Только не забудь уточнить: писатель такой-то. Это чтобы интернет понял, что ты не кось-мось, а тоже хрю-хрю». Набрал и был удивлен. Мне-то казалось, что оба эссе безмолвно гниют на этом самиздатном погосте. Но выяснилось, что еще в 2010 году биограф Хемингуэя в серии ЖЗЛ Мария Кузнецова, взявшая себе псевдоним Максима Чертанова, упомянула о моей работе. Ничего нового не было в том, что женщина решила предстать перед публикой мужчиной. У нее были предшественницы. И наверно, самая знаменитая Аврора Дюдеван, ставшая Жоржем Сандом. Но к счастью, этот маскарад ничего не изменил: женская литература все равно осталась женской. Говорят, что скоро появятся не костюмированные писательницы, а безрассудно отважные трансгендеры, ставшие мужчинами. И тогда, наверно, заговорят о литературе «среднего пола».

Немного позже, в 2011 году, отзыв Кузнецовой о моем эссе очень рассердил доцента одного из московских вузов Ольгу Шевлякову. До того сильно, что она взялась за перо: «Сразу же привлек внимание источник, на который постоянно ссылается автор. Это работа Михаила Черкасского „Сила и слабость Хемингуэя“, опубликованная (на пишущей машинке. – М. Ч.) давно, в 1969 году, в Интернете она размещена в 2003 году, в виде эссе… Об этой работе автор отзывается с восторгом: „Это блистательная работа о творчестве Хемингуэя, к которой мы будем часто обращаться“. Захотелось разобраться, в чем заключается блистательность этого труда и как он повлиял на единственную объемную работу о Хемингуэе последних лет». Ведь Кузнецова, по мнению Шевляковой, «по большей части не имеет своей, сколько-нибудь внятной точки зрения на произведения Хемингуэя и потому принимает выводы и методы, своего учителя Михаила Черкасского, выбрав в качестве эталона именно его статью из большой массы глубоких, интересных работ исследователей советского периода».

И, осторожно приближаясь к моей работе, ученая дама на всякий случай, как молитву, пробормотала глубочайшее изречение великого гуру филологов – Михаила Бахтина: «Первая задача – понять произведение так, как его понимал автор, не выходя за пределы его понимания». И она то выходит, то смело входит в эссе. Что ж, пусть плещется и полощет там чужие застиранные «макроконцептуальные явления, интродукции и системообразующие элементы». Если бы государство платило не за ученые степени, а за профессионализм, у нас было бы намного меньше остепененных, но не осененных. А так что же, может, не зря сказал Ремарк: «Нет ничего утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум. В особенности, когда ума нет».

Мне кажется, что доцент Шевлякова просто не единожды была оскорблена прежде всего за своего любимого писателя, а потом уж за его истолкователей. «Автор во что бы то ни стало хочет опровергнуть все исследования творчества Хемингуэя, которые были написаны ранее. Он даже хочет низвергнуть все это с пьедестала». Нет, она явно переоценила меня: ни сил, ни времени, ни знаний не было у меня для такой ерунды.

И еще. В библиографии своей книги Мария Кузнецова назвала десятки солидных англоязычных трудов, на которые ссылалась. А сама, видите ли, откопала где-то на помойке какое-то странное сочинение, в котором нет ни одного научного слова. И вообще, что себе позволяет этот Черкасский: «Все, что было написано о Хемингуэе, в основном отвергается с гневными комментариями в адрес авторов». Что вы, что вы, мадам, какой гнев – да ведь само благолепие, такое терпеливое, вразумительное. А гнев… Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете, что такое гнев. И поэтому, если запамятовали, перечитайте, пожалуйста, знаменитое письмо Белинского Гоголю. Вот где гражданский и человеческий гнев вырвался и взлетел до небес. А я…

Нет, нет, того человека, который, презирая себя, лепил что-то о Хемингуэе, – теперь я не знаю. Конечно, многое могу вспомнить. Например, утро, когда Дима Ухов, сидя за рабочим столиком, встречал меня в непривычной компании: перед ним был чайник, блюдечко с холмиком сахарного песка и граненый стакан с заваркой. Карие глаза Дементия были смиренно печальны, редкая проседь в черных волосах тускло взблескивала от косого осеннего солнца и картофельный нос уныло отливал красноватым.

– Вишь, сижу, чайком надрываюсь. Пей… Да сахарком наведи, наведи, БорОда!

И сам себя тоже вижу: застывшее стояние у окна, и окостенелый, бесцельный взгляд – чаще всего дома, но и на работе так же, только вечером, когда никого нет. И какая-то неотвязная фраза из Щедрина: «Однажды шел дождик дважды», бессмысленно повторяемая то вслух, то молча. И теперь, перечитывая «Хемингуэя», я все больше удивляюсь тому спокойному, выдержанному тону, в котором легли на бумагу слова. А ведь это писал человек с содранной кожей. Когда почти каждое слово – устное либо печатное – тащилось наждачной бумагой. Потому что напоминало . И если господь бог был к «свергнутым» мною так же милостив и терпелив, – то все они проследовали в райские кущи, где встретились со своими единомышленниками и теперь ведут и ведут нескончаемые беседы о своем любимом писателе.