Владимир Шмелев - Рождество в Москве. Московский роман

Альберт, подстать отцу, в мыслях рвался решить главную задачу человечества: сделать человека счастливым. Такой же неугомонный, почему-то думал, что жизнь вечна. С чего это?! Однажды так решил и почувствовал себя свободным. «Время не властно над мыслью, модель совершенной матрицы генов сделает человека сильнее, – утверждал он. – Связь между человеком и его сферой деятельности станет всем очевидной, решающим фактором жизни на Земле». Пытаясь это доказать, он, став аспирантом, практическими опытами приблизился к этому. Волновые гены и голографические хромосомы будоражили его воображение.

Мухи – более чем подходящий биоматериал, он использовал их чаще, чем крыс. Они экономичнее и неприхотливы. Неистовый Альберт день за днём посвящал всё своё время науке, забыв обо всём остальном. Лишь иногда Куколка, его девушка, прорывалась в его сознание и память, воспроизведя её лицо и тело, напоминала тёплой волной о том, что есть ещё чувства. Фото Куколки было заставкой в телефоне. Звонок – и вот Лариса смеётся радостно и поднимает настроение.

«Тщетность всего, кроме бесконечной верховной мысли, смысла сущего. Смысловой запал, сокрушающий всё, что мешает проникновению света» – этот жизненный постулат отца был для него молитвой. Хотя вначале он не мог понять логики высказывания, потом пришло понимание: мысль – это свет, всё остальное – тьма, то есть бессмысленность. Но как быть с чувствами? Он не решался причислить их к бессмысленности. После встречи Ларисы в странном образе Роми Шнайдер на губернаторском балу в рождество сомнения всё чаще посещали его, и он не мог не думать о Куколке. Иногда так хотелось её тепла, близости, смотреть в глаза, что словно огоньки или фонарики, делающие всё вокруг светлее. Что-то необъяснимое и несравнимое, притягивающее и манящее. Хочется видеть это лицо – простое, детское.

Семья Альберта – отец и мать, преподававшие в Ленинградском университете, – попала в Академгородок по зову партии. Тяжелее всего было покидать любимый город отцу, выросшему в профессорской семье известного математика. Ему до последних дней снились белые ночи и разводные мосты, залпы пушки с Петропавловской крепости, отсчитывающие время. Прямые линии проспектов и площадей, поражавшие своей правильностью и изысканностью, заключавшие в себе совершенство сдержанной простоты лаконичной северной холодности мрамора. Безукоризненная завершённость академической архитектуры, что верно и точно отсекала всё лишнее, оставляя лишь классическую стройность. Все, кто жил в этом прекрасном городе, впитавший его величавость, имперский размах, был наделён особым характером петербуржца, что, как залив, мог быть спокойным, невозмутимым, ласкать гребешками лёгкой волны гавань, а то грозить разливом и затоплением, что случалось много раз. Потом вода спадала, волнения утихали. Всё это и последующая блокада в Отечественной войне сделали людей стойкими, упрямыми, с обострённым чувством справедливости. Рождённый петербуржцем, останется им навсегда. У них у всех характер цельный, конкретный, они вдоль да около ходить не будут, скажут, что думают, стойкие, как гранит. Порой кажется – у них у всех что-то от Петра Первого. И грозен, и справедлив, и жертвенен – бросился спасать тонущего.

Как отчётливо перед глазами предстаёт тот день, когда вернулись из эвакуации, из далёкого города Ташкента. После блокады не узнали своего дома, устоявшего, не превратившегося в руины, всего изрешечённого снарядами, со сгоревшей крышей, израненного, как весь Ленинград. Отец рассказывал Альберту, как, будучи ребёнком, видел взрослых, поднимавших город, как он преображался. Голодные, измождённые, разгребали завалы вместе с военными. И как домой отец принёс горсть конфет и кулёк сушек. Запах разрухи, битого кирпича, пыли штукатурки, горечь во рту, першение и забитость носа от гари и копоти обгоревшего, обугливавшегося города. Лишь Нева хранила свою величавость, прибой с залива угрожающе бился о гранит. На набережной люди рыдали, не веря, что остались живы, что любимый Ленинград плывёт, скользит по выстраданной глади мучительных, трагических дней фантастическим кораблём в лучезарное будущее. Все хотели жить, вдыхая сырой воздух города, как самый дорогой бальзам бессмертия. Люди, вновь осознав себя, поражались чистому небу, отсутствию воя сирен. Они обнимались и целовались как самые родные и радовались друг другу, словно воскресшие. Отец часто напевал любимую песню «Спи, мой Ленинград, я тебе спою колыбельную песню свою» тихо, вполголоса. Ему подпевала мама, а потом и для Альберта она стала близкой и понятной. С друзьями за застольем эта песня была обязательна, с оттенком грусти, любви и преданности.