Николоз Дроздов - Две повести о любви и отчаянии

Когда, наконец, благодаря моим с Вартаном усилиям, актеры попадали на свои рабочие места, отныне заниматься ими предстояло уже ассистентам режиссера – Левану, смуглому молодому человеку по прозвищу «индус» и Лие, картавящей женщине неопределенного возраста в соломенной шляпе. Любимым выражением ее было – «мне все равно», но ввиду того, что буква «р» у нее звучала как «г», не трудно представить, что в итоге получалось. Леван первым делом вручал актерам бумажки с текстом тех эпизодов, которые в данное утро снимались. Эти тексты в четырех экземплярах под его же диктовку накануне обязана была печатать машинистка Клара, секретарь директора группы. Актеры усаживались на песок, и начинался процесс читки вслух, сначала с листа, дальше уже – без. Благо монологи, были примитивны до той степени, что запомнить их смог бы любой одноклеточный, так что времени на репетиции не особенно тратилось. Вызубрившие свои роли актеры спустя полчаса были готовы к экранным подвигам.

Лия выводила их на съемочный объект, расставляя или рассаживая согласно раскадровкам художника Тедо, хотя ей лично было «все г’авно». Сократу, не всегда, а лишь в случае сложности сцены, приходилось отрабатывать с ними определенные жесты и добиваться нужных интонаций, объясняя и демонстрируя, как это следовало делать. Оператор Акакий просил актеров показать ему свои передвижения в кадре, иногда корректируя их. Последним штрихом Галя припудривала всем троим лбы, носы и подбородки, чтобы не особенно блестели. Сократ, вынув на пару секунд свою трубку изо рта, брал в руки рупор и выдавал в него сакральные слова: «Внимание! Мотор!..» Перед камерой и журавлем с микрофоном шустро возникала рыжеволосая Нуну, произносила смешливым голосом: «Кадр сорок шесть, дубль один!» и хлопала своим нумератором. В один и тот же день могли сниматься сцены, относящиеся к началу, середине и концу фильма. Хлопок нужен был ей для того, чтобы впоследствии, при монтаже, синхронизировать звук с артикуляцией актеров в кадре. Далее Сократ, так же посредством рупора, изрекал: «Начали!..» и уж после этого начинались съемки. Продолжались они часов до двенадцати, если до того наша небожительница не закатывала истерики, а когда солнце достигало зенита, и в воздухе появлялась т.н. «дымка», прерывались до шести вечера.

Эти свободные часы использовались каждым по собственному усмотрению. Можно было поплавать и позагорать, отоспаться в тени сосен, поиграть в волейбол или пофлиртовать с отдыхающими диким образом девушками. Обедать мы шли в столовку цитрусового совхоза, меню которой составляли блюда из курятины, поставляемой местной птицефабрикой: суп, поджаренные ножки, печенка, яичница. И компот. В четверг, рыбный день, нас кормили ухой и жареной ставридой с рыбозавода. Никто на однообразие рациона не жаловался, скорее, наоборот, ведь плата за комплексный обед была символичной: один рубль. На мою зарплату можно было съесть пятьдесят таких обедов, хотя она была и самой низшей по тарифному разряду, зато в отличие от остальных, не облагалась налогами, по закону я должен был получать все сполна. К тому же мне выплачивали суточные – 2,60 в день. Жить можно было, если бы не одно «но».

Каца, ассистент оператора, малосимпатичный субъект, раз предложил мне сыграть в «буру». Я ответил, что не умею. Он сказал, что научит, это легко. И научил. Поначалу мне на удивление везло. Потом Каца объяснил, что вообще, играть следует на деньги, пусть небольшие, но раз счет идет на них, то и глупостей в игре делается меньше. Я счел сказанное логичным, но теперь мне уже страшно не везло, и таким образом, в общей сложности я проиграл ему сто рублей – все наличные, выданные мне родителями. А заодно, в счет долга, и месячную зарплату, которую пока не получал. И все это именно во время двух перерывов между съемками, за какие-то шесть-семь часов, в тени сосен под шум набегающих волн. Романтика.

Виталик с Гогой, братья, издалека наблюдавшие за моей последней невезухой, по пути в столовку поинтересовались, на сколько именно сван меня наказал. Услышав названную сумму, они переглянулись и в унисон адресовали мне два слова: «Вот дурак!». А потом Виталик рассказал краткую биографию этого типа – Каца. Рос мальчик в горах Сванетии, и у него никогда не было игрушек. Кроме одной, своей собственной, пониже живота. Играться ему приходилось только с ней, поэтому она у него со временем выросла до колен. Окончив школу и решив продолжить учебу, подался в столицу к родственникам. Дядя его, увидев как-то эту игрушку, глубоко призадумался и, наконец, сказал племяннику, что не учеба ему нужна, а дело. И просветил, какое именно: ублажать этой игрушкой разных озабоченных дам далеко не первой молодости. Не безвозмездно, разумеется. Дядя был не дурак, парень вскоре обрел не только в своем дворе, но и во всем квартале статус универсального дамского утешителя. Одна из них, видимо, самая им осчастливленная и устроила его в киностудию, чтобы всякий раз иметь поближе к себе.