Татьяна Кулакова - Вернись в Реджио. Итальянские повести

– Накрой на стол! – приказала Паола. Вот так. Мысленно я уже вижу себя королевой. Но один грубый окрик, и мне указано истинное место в этом доме. Сейчас я положу салфетки, тарелки, ложки, и Паола будет ругать меня: «Всё не так надо делать». Однако подчиняюсь Паоле. Вспоминаются жалобы моей подруги Марины. Её родные обращались с ней так же, как Паола со мной, – как с Золушкой. Когда Марина рассказывала мне об этом, я возмущалась: «Как ты допускала такое?». А вот сейчас сама унижена. Мой дедушка в больнице, и, как бы я ни хорохорилась, ничто не может помешать Паоле выгнать меня из дому. И останусь я на улице. Независимая и гордая.

Всё случилось так, как я и предполагала. Сначала меня отчитали за неправильно разложенные салфетки и другие элементы сервировки обеденного стола:

– Ты даже не знаешь, что глубокие тарелки надо ставить на плоские!

А потом Паола забраковала мой борщ:

– Суп не может быть из свеклы. Что это?..

Когда после этого мне приказали – да, именно приказали, хоть и с улыбкой, придвинуть стул и поставить прибор для себя, я удивилась. Сажать прислугу после такого отношения к ней?

– Милая, надеюсь, ты руки помыла? – брезгливо спросила Паола. Дети засмеялись. Она смотрела, явно ожидая ответ. Мысленно улетев в родной Харьков, я ответила:

– Да, помыла.

– Но платье к ужину не догадалась переодеть, – продолжала она донимать меня. – Ну, да это ничего. Хорошо хоть фартук сняла.

А, между тем, Чезаре и Паулина, не дожидаясь разрешения, сразу набросились на макароны с соусом, а потом ещё и борщ попросили – им понравился запах. Они ели, громко прихлёбывая. И это дети графа?

Я тоже налила себе борщ – если они не хотят, могут не есть его. Сама срубаю. Даже деньги за продукты могу им вернуть. Я же так давно не ела борщ! Всё макароны да макароны. Как итальянцы могут каждый день есть одно и то же? У нас не так. В понедельник – борщ, во вторник – рассольник, в среду – харчо… Но у нас суп едят на обед. А для итальянцев самая главная трапеза – ужин. Поэтому я и стала готовить борщ на ужин. И только сейчас вспомнилось, что у нас, в Харькове, суп вечером не принято есть. Надо же, а традиции забываются!

Андреа налил мне красного сухого вина – и на том спасибо. И всё же, зачем они посадили меня за стол?..

Дети, съев всё, что было на столе, попросили сладкое. Получив по печенью, они убежали в свои комнаты – к телевизору. Уверена, Энрике никогда бы не позволил маленькому Андреа поедать печенье у телевизора.

– Дорогая, – Паола взяла меня за руку, отчего я вздрогнула. Сделала над собой усилие. Не отдёрнула руку.

– Мы нашли тебе работу в другом доме. У наших друзей бабушка больна, – сказала Паола.

Ну вот, карты раскрыты. Понятно теперь, зачем они меня за стол посадили.

– Энрике заплатил мне аванс. Я должна отработать ещё неделю, – ответила я, хотя можно было не сопротивляться – всё уже решено.

– Кхе-кхе, – сказал Андреа. – Энрике сейчас очень плох.

– В больнице сказали, что за ним нужен уход.

– Да, это правда, – вдруг согласился Андреа. Как будто он раньше не знал! Тут Андреа повернулся к Паоле:

– Дорогая, давай подождём несколько дней! Это же мой отец, – он взял Паолу за руку. А она, между тем, мою руку не отпускала. Такова она, семейная идиллия по-итальянски.

Все храмы в итальянских деревнях похожи – с большим круглым окном над входом, без куполов, с остроконечными крышами, увенчанные крестами. Не знаю я про эту архитектуру, не знаю, в каком стиле построены эти церкви, но многие – древние. Так говорили мне мои итальянские бабушки, у которых я работала сиделкой. Они ходили в эти храмы.

Службы здесь проходят так: торжественная проповедь в микрофон, пение псалмов по листочкам, сбор пожертвований.

Пригласив меня в деревню Сакраменто, Энрике в первое же воскресенье настоял на том, чтобы я пошла на католическую службу. Он не подумал, что я – православная и что здесь нет храма для меня. И все же я покорилась его желанию. Подумала, что так смогу отдохнуть от Энрике и от его семьи. К тому же сейчас середина сентября. В Реджио, где я жила раньше, в это время все ходили на службу, любовались святыней – Мадонной. Оосенью её приносят в Реджио, а в остальное время она далеко, в другом городе.

В Сакраменто проповедь читала монахиня, и я на неё долго смотрела. Она напомнила мне мою бабушку из Пушкина. Монахиня тоже выделила меня из толпы: глянула своими тёмными глазами и, казалось, только для меня стала говорить о покаянии. Ну зачем? Я что, великая грешница? Конечно, грешница! По право-славным законам ходить в храм чужой веры, наверное, грех. Да и жить, не имея чёткой цели, как живу я, – тоже.