Константин Новиков - Некрополитен. Русская книга мёртвых

Через некоторое время я услышал новости про отца Дмитрия. Вроде бы он позволил себе категорически не согласиться с какими-то действиями или заявлениями Церкви, написал в епархию письмо, но был резко одёрнут. Он попытался спорить, причём делал это не на публику – без интернета, без открытых писем и интервью. Но закончилось всё равно печально – в его приход назначили нового священника, а его как будто даже лишили сана. Проверить или уточнить эту информацию было невозможно – именно потому что отец Дмитрий до последнего сохранял деликатную кулуарность, и всё это пришло ко мне через десятые руки полузнакомых людей.

Впрочем, надо быть честным: я бы и не стал ничего выяснять. Потому что был уверен в том, что жалость – это тоже сапоги всмятку. Тем не менее, бородатого подвижника с пронзительными глазами я постарался запомнить, понимая, что вряд ли его увижу ещё раз.

И ошибся. Мы встретились в зимней Москве, в одном из самых интересных районов мегаполиса – в Южном Бутово. Я шёл с экзотической встречи с весёлыми людьми, которые предпочитали покупать пиво в бочках и пить виски из горлышка. Переставлять ноги было всё сложнее, но работающие участки мозга звенели алармом – не останавливаться, не садиться, не ложиться. Ибо за бортом минус двадцать три.

Потом случился пустой подземный переход, который оказался на удивление тёплым. И там я увидел отца Дмитрия, который сидел на картонке у стены и смотрел в пространство – в сильно обветшавшей рясе без головного убора и верхней одежды. Он почти не изменился – разве что сильно исхудал и борода стала более длинной и совершенно белой. Он тоже узнал меня, двумя руками схватил мою протянутую руку и крепко ее потряс. Улыбался виновато, говорил, что рад, постоянно пожимал плечами, о чем-то спрашивал, но совершенно не слушал ответов. Пока я не задал вопрос, который интересовал меня все эти годы – чем закончилось его противостояние с епархией.

Отец Дмитрий побледнел и заговорил быстро. – Это мелочи, это неважно, ты не думай об этом как я об этом не думаю, оставь. В дверях и в окнах демоны, демоны. В епархиальное не зайти, трупами пахнет и позёмка черная по коридорам, – он начал мелко креститься и трястись. – Я говорю, – окропите дом или оставьте, говорю, может место плохое, может на кладбище построили, потом гляжу, – в углу Иисус на кресте вниз головой, а у митрополита хвост крысиный изо рта торчит… Я убежал, так бежал, они свистели вслед, кричали, спустили псов за мной, а я бегу и плачу, что ж такое-то, горюшко-то какое…

Он горько, по детски расплакался, смешно кривя рот, часто всхлипывая, размазывая слезы широкими рукавами. Рукава были грязными, и на лице оставались темные разводы. Он сполз на свою картонку и какое-то время сидел на ней, спрятав лицо в коленях и только плечи иногда подрагивали. Сначала я стоял и смотрел, потом присел рядом.

Вдруг он повернул ко мне голову и я увидел, что он уже не плачет, а ухмыляется. – Хитрый Дмитрий. Умер, а поглядывает. Храм рухнет, и они не спасутся.

– А Вы?

– А мне не надо – я уже мёртвый. Придут чудовища, сотканные изо льда и стали с огненно-синими глазами, Они не знают страха и жалости, они пребывают в муке, потому что в самом центре литой брони их сжигает невероятная любовь к людям. Их мука неутолима, а боль – бесконечна. Они не остановятся и не застынут в неподвижности, только это может сделать их необратимо мёртвыми.

– Вы ещё верите в бога? – мне было интересно и немного не по себе – он казался очевидно безумным.

– Конечно, – его речь изменилась – он говорил уже свободно и размеренно. – Каждый человек, который встречается тебе на пути, может оказаться богом, который тебя спрашивает или хочет нечто тебе сказать. И откуда ты можешь знать – вдруг ты родился и вырос только ради того, чтобы сейчас сидеть со мной на этой картонке и разговаривать о том, что ты начал умирать в тридцать три года? А главное, – стоит ли? Или я родился для того, чтобы в свои сорок два сказать это случайно встреченному Всевышнему?

– Получается, что человек – это перчатка Бога? – образ получился богатый, и я дал себе слово, что постараюсь его не забыть.

Несколько секунд он молчал. Потом вскочил и широкими скачками понесся к выходу. У самой лестницы замер, потом развернулся и я услышал его крик, умноженный гулким подземным эхом

– Человек – это сапоги всмятку!

За деятельное участие в коллаже мое спасибо и грамерси Илье Муромцу, Фридриху Ницше, Людвигу Фейербаху, Эриху Фромму, Иммануилу Иоганычу Канту, а также отцу и сыну Гумилевым и дорогой Анне