Калина Красная - Lucid dreams

Однажды утром к столу Лики, цокая каблуками и виляя бедрами в узкой юбке, подошла секретарша босса (секретарша без босса, – пошутила про себя Лика, – как всадник без головы) и протянула бумажку. «Распишитесь здесь, Елизавета Ильинична» – сказала она, отводя при этом в сторону сильно накрашенные глаза. Взглянув на штамп бумажки, Лике стало не до шуток. Аббревиатура на этой круглой печати холодила сердца…

Через три дня Лика возвращалась от следователя. Надо было спешить на электричку – родные волновались, а деньги, чтобы позвонить им, закончились. Но торопиться не хотелось. Хотелось прийти в себя. Все обдумать. Разговор на Лубянке носил мирный характер (ну что вы, Елизавета Ильинична, это не допрос, просто разговор двух людей, болеющих за дело):

– Согласитесь, вы не совсем дисциплинированно вели эту бумажную волокиту. Ох, как я вас понимаю. С каждым годом бюрократия разрастается. Даже не представляете, как раздут у нас теперь аппарат, сколько в нашем ведомстве сегодня отчетов, планов, приказов – не поверите, просто работать некогда. Сплошные бумаги. Конечно, вы что-то упустили, не разобрались. По невниманию, исключительно, по невниманию, я даже и думать не могу, не то, что говорить, как некоторые, что в корыстных целях. И тем более, вы точно не принадлежите к незаконным группировкам, а были, признаюсь, подозрения. Я же понимаю, вы – дочь известного профессора, интеллигентный человек. Творческий. Кстати, а как ваша сестрица? Говорят, она гениальный художник? А сын-то исправил тройку в четверти по-английски? Право, стыдно, с такой-то бабушкой, честное слово.

Кажется, он знал про них все. И несмотря на миролюбивый тон беседы (хозяин кабинета даже не взял подписку о невыезде), Лика не обольщалась. В течение разговора она все время ждала, когда же следователь спросит об их отъезде, но он не спросил – похоже, еще не пронюхали. Теперь отпали последние сомнения – надо срочно уезжать.

Лика шла по бульвару к метро, шуршали под ногами листья, два гасторбайтера мели улицу. Вечером, когда Лика добралась до дома и рассказала о разговоре, они принялись искать дешевые билеты.

Сборы прошли очень быстро. Прощание с друзьями, раздаривание всех ценных вещей, что не могли взять с собой. Забрать решили только фамильное серебро и драгоценности. «Остальное наживем, – шутила Пуша – были бы кости, мясо нарастет». Она сразу как-то подтянулась, помолодела, вернулась ее былая осанка. Стала даже подкрашивать губы. Только сигарету из этих накрашенных губ, к ужасу дочерей, уже не выпускала. Огромной проблемой было определить куда-то старика Джима, их слепую гончую. Особенно Алеша переживал за своего друга. Наконец нашли собаке новых хозяев. Бывший ученик Прасковьи Федоровны, с которым она несколько лет занималась английским, согласился забрать Джима. Душераздирающей была сцена, когда Джим, отлично, все понимавший, покорно уходил по дорожке, понурив голову и опустив обычно вертлявый хвост. Алеша, забыв свои стрелялки, лежал на тахте, отвернувшись к стене, и плечи его дрожали. Но самую большую драму переживала все-таки Муся. Не было даже разговоров, чтобы увезти ее работы. Всеми силами она пыталась распределить их по друзьям, знакомым, друзьям друзей. Заворачивала. Укладывала. Развозила по чужим домам – как детей.

А за несколько дней до отъезда стало известно, что кандидатура Ротенберга на пост директора все-таки не прошла. Но это уже ничего не меняло.

Травниковы старались не афишировать свое бегство. Впрочем, они мало кого интересовали, все внимание было приковано к новой директрисе. Эта дама, известная в музейных (и не только) кругах, славилась своим крутым нравом, даже ходили легенды о том, как она обращалась со своими подчиненными. Хотя директор еще не приступила к своим обязанностям и никто, практически, ее в глаза не видел, весь коллектив уже дико боялся. Распространялись самые нелепые слухи. Штат музея пребывал в страхе и трепете.

Выезжать решили поздно вечером, чтобы только успеть на последнюю электричку. Во-первых, подальше от чужих глаз, во-вторых, бдительность охранников на проходной (а мало ли что?) к вечеру ослабевала. Последним, что сняла Пуша со стены был портрет Ильи Владимировича. Они молча присели перед дорогой, закрыли старую калитку, обвитую диким виноградом, посмотрели напоследок на дом и двинулись в путь. Тяжелые сумки старались нести, а не катить – вдруг шум колесиков встревожит соседей. На улице уже было темно. Шли по аллеям старого парка, вот озеро, где Муся когда-то вглядывалась в огонек костра. Сейчас там пусто. Сезон рыбной ловли закончился. Глухо шумели старые деревья, прощаясь с ними, где-то лаяла собака, с противоположного берега доносились басы сабвуфера, и раздавался женский визг. Шли молча, стараясь как можно быстрее проделать свой путь, обойти главное здание музея, миновать проходную, а там все. Свобода и новая жизнь. В проходной горел тусклый огонек. Наверное, охранник Сережа, их сосед, уже похрапывал на своем посту, склонив, как обычно, голову над столом. Муся тихонько открыла дверь.