Калина Красная - Lucid dreams

– Не нравится мне левое искусство! – такое она могла сказать только в семье – меня тошнит от Родченко и Эля Лисицкого. Почему я должна подделываться под них? – кипятилась она в домашних разговорах – мой Учитель – Вася.

– Что ж ты не уехала тогда со своим Кандинским в Берлин?

– Ты издеваешься, Лика? Как бы я вас оставила?

Правда, в семье Муся всегда находила поддержку. – Ты работай, работай хоть в стол. Ты же талант, не смей унывать – говорила мама, Прасковья Федоровна (дома ее звали Пушей). – Я верю, ты будешь висеть в лучших музеях мира! И Муся трудилась не покладая рук, не теряя формы, оттачивая до совершенства каждый штрих… для того, чтобы пополнить очередной ярус своих работ на домашних антресолях.

Прасковья Федоровна любила искусство, разбираясь во всех течениях, школах, направлениях, она всегда оставалась лучшим советчиком своего покойного мужа, профессора Травникова. Жена переводила его книги, статьи, договариваясь с издательствами, вела переписку, беря на себя всю рутину, а вот сейчас была не у дел. Советская власть в ней тоже не нуждалась, и Пуша стала домохозяйкой, как это теперь было принято называть.

Некогда изысканная, посуда семьи Травниковых нынче была разнообразной до причудливости. Среди изящных чашек севрского фарфора с вензелем под дворянской короной, можно было увидеть жестяные кружки; в шеренге серебряных ножей то и дело появлялись неотесанные латунные новобранцы, но скатерть на столе в небольшой комнате, что выполняла теперь роль гостиной и столовой одновременно, всегда оставалось безупречно белой.

– Как тебе, Пуша, не надоело крахмалить скатерти, – удивлялись дочери, – кому нужен теперь твой grand tenue?

– Нет уж, девочки, пока жива, я буду ужинать на белой скатерти, а на кухонном столе пусть кухарки едят – неизменно отвечала Прасковья Федоровна.

Впрочем, ужин на этой скатерти чаще всего был самый плебейский. Вот и сейчас Пуша раскладывала по тарелкам картофелины в мундире. Она делилась со своей старшей, Ликой новостями, привезенными из Ленинграда.

– Представляешь, мне предлагали контрамарку в бывшее Дворянское собрание на Девятую симфонию. И я отказалась. Не могу видеть весь этот сброд, что сидит там в партере, представляю нэпманов и пролетариев с семечками.

– Но Девятая симфония осталась девятой…

– Ma сher, Бетховен в таком окружении становится divertissement. Да, кстати, я слышала свежий анекдот из Петербурга.

– Пуша, сейчас опасно называть Ленинград Петербургом.

– Ну и я сейчас не в очереди за постным маслом! Очень смешной анекдот – один еврей в учреждении…

– Мама, вообще-то нам не до смеха – прервала ее Лика. Она убрала прядь со лба, потуже заколов шпилькой светло-русую копну. На высоком лбу показались морщинки, – я давно хотела сказать, но была не уверена, а сегодня узнала наверняка, мне по секрету нашептали, что в Наркомате рассматриваются три кандидатуры на должность директора музея. Окончательной резолюции пока нет. Двоих я не знаю, какие-то дамы из выдвиженок, а третий – Ротенберг.

– Тот самый?

– Да, мама.

– Боже! Видишь ли ты это? – воскликнула Прасковья Федоровна, обращаясь тем не менее к портрету супруга, висевшему над столом. – До чего дожили! Мерзавец, карьерист, пригрел же Илья змею на груди. И этот негодяй будет распоряжаться Коллекцией? Unreal absolutely.

– Пуша, страшнее другое, нам тут не будет места. Он отомстит за все.

Прасковья Федоровна задумалась:

– А этот знакомый, что ухаживал за тобой в прошлом году, с биржи труда? Товарищ, как его…

– Да я ходила к товарищам на прошлой неделе тайком от тебя. Он, кстати на бирже труда уже не работает, там другой, сидит за антикварным столом такой прыщ в картузе, – «метр с кепкой», как они говорят. Что-то пишет, перекладывает бумаги с места на место, вечно курит, а окурки, представляешь, тушит о французский гобелен на стене. «Вы, – он сказал мне, – гражданка Травникова, хоть и дочь многоуважаемого профессора, а все равно по сути, остаетесь нашим идеологическим врагом и допустить, чтобы вы пребывали на ответственной должности в советском учреждении, я не имею права!» Это на словах только, а на самом деле, думаю, ему на лапу нужно.

– Что-что?

– Ах, Пуша, теперь все так говорят, это советский жаргон. Взятка. А что мы можем им дать?

Женщины замолчали. Ротенберг, бывший лучший ученик профессора Травникова, присвоивший себе исследование о русском импрессионизме, над которым они вместе работали, выпустив, тайком от профессора, монографию на эту тему и затем поливавший грязью уже покойного Травникова в прессе, был персоной нон грата в семье. Не удивительно, что у Прасковьи Федоровны защемило сердце, и Лика побежала за микстурой.