Сергей Берсенев - Путешествие в Тмутаракань. Проза

– Если надоела, давай разводиться! – неосторожно сказала Клава и нарвалась на минное поле возмущения.

– Я те разведусь… И думать об этом забудь! Кто мне стирать да жрачку готовить будет? Потом… я-то себе грелку под бок найду, а ты кому нужна, рыхлая и конопатая? Разве что – бомжу с вокзала, у которого не стоит?

Иван продолжал бы и дальше оскорблять жену, но тут подошёл Геннадий Сафронович Толстиков и бросил спортивную сумку на верхнюю полку.

– Добрый вечер, товарищи попутчики, – вежливо поприветствовал он, как сделал бы любой порядочный человек.

– И вам того же, – за двоих ответила Клава. Иван сравнил свою врождённую немощь со статью соседа по плацкартному закутку и, завидуя чёрной завистью, отвернулся. Ещё в школьные годы ему крепко доставалось не только от сверстников. Однажды ребята, которые были на два года моложе, заставили Кукарекина стирать им грязные носки. Если бы не старшие братья, быть Ваньке – Аннушкой.

Встретив относительно неласковый приём, Толстиков освободился от поклажи и устроился на верхней полке. Минут пятнадцать он выбирал для сна позу, пока не нашёл удобную. На боковую потянуло потому, что ехать было совсем нечего – на его полустанок мы прибегаем в три часа ночи. А курить ему на ночь не хочется. Душа просит отдыха. Геннадий попробовал сосчитать до ста, потом до тысячи, но что-то то и дело принялось вмешиваться, запрещая перейти невидимую границу. Да ещё внизу странная супружеская пара затеяла семейную склоку.

Иван ополовинил бутыль и его «понесло» на ущербную философию.

– О народ пошёл: ни выпить, ни поговорить! – разорвалась гранатой «умная» реплика.

– Тебе ж одному неплохо выпивалось и закусывалось, – язвительно заметила Клава.

– Чё ты буробишь? Мужские темы не для куриных мозгов! Коли человек остограммился, требуется душевная беседа, а некоторые (он кивнул на Толстикова) брезгуют рабочим классом! Повернулись задом!

– Тише ты! Услышит! – испугалась жена, предчувствуя опасный поворот.

– Не услышит. Он, наверное, дрыхнет и во сне тёлку длинноногую фрезерует, которая ему перед отъездом не дала. Но даже, если и не спит? Пусть знает мнение простого сантехника.

– Не трогай того, кто не в состоянии ответить. Что ты вообще на него напал? Лежит, бедняга, и абсолютно никому не мешает. Кстати, по внешности видно – культурный человек. Тебе – не чета.

– Ба-а-а… Какого-то вонючего проходимца почитаешь больше, чем законного мужа! – рассвирепел Иван.

– Не мужа, а изверга, – поправила Клавдия.

– Может, разбудим, а? Мол, так и так: старая сучка молодого кобеля возжелала!

– Ну, ты и скотина! Действительно, хорошо бы он проснулся и дал теб есо всей силы по пьяной, противной морде!

Иван решил поднабраться мужества, которого у него не хватало для агрессии, и добил пузырь до конца. Его глаза угрожающе скучковались, остатки скромного разума записались в прогульщики, аварийное состояние души усугубила очередная сигарета.

В тамбуре собеседников тоже не нашлось. Все шарахались от него, как от больного проказой.

«Во! Переделка! – возмутилась кайфующая гордость Кукарекина, – Скорее бы до братьёв добраться! Одни интеллигенты хреновы вокруг! Всех бы передавил!»

Знания ему не давались никогда. В школе он дважды оставался на второй год: пятый и восьмой классы безжалостно подставили подножки. Окончил Ваня, естественно, восьмилетку. Да и в ПТУ, обучаясь на специалиста по клозетам, в отличниках не значился. Если бы грамотный человек ненароком заглянул в его заявления да объяснительные, которые непризнанный классик временами сочиняет на работе, то пришёл бы в неописуемый ужас: «Прашу атпустить миня в ачеридной отпуск…», «Я прагулял смену патаму што забалел…» – это всего лишь мизерная часть «великих» строк гения.

Возвращение блудного Ивана ознаменовалось грохотом, который многие восприняли, как крушение поезда. На самом деле он просто не вписался в проём прохода и опрокинул на пол содержимое столика боковых соседей. Щупленькие мужички, к тому же не знакомые с храбростью, согласились с известным изречением: «Не поваляешь – не поешь». Зато не промолчала Клавдия.

– На вокзале тебя не забрали, так ночью ссадят на захолустном полустанке…

Кукарекин изобразил движение варёной сосиски и авторитетно изрёк:

– Р-р-руки к-к-коротки!

Неподвижность Толстикова совсем не означает, что он уснул или пропускает хамские высказывания мимо ушей: до поры решил сдерживаться. Ведь ему достаточно сделать одно движение рукой, чтобы скандалист всю жизнь работал на лекарства. А это уже – крайняя мера, к которой Геннадию Сафроновичу прибегать не улыбается. Отвернувшись лицом к стенке, он безуспешно пытается утонуть в воспоминаниях многолетней давности. Если бы Иван заподозрил, на чью мозоль наступает, то предпочёл бы тоже постучаться в дверь, отделяющую сегодняшний день от завтрашнего.