Валерий Шемякин - Дэзи и ее мертвый дед

Пока он переодевался, она с отсутствующим видом щелкала ножницами. На ней были светлые, гладкие брюки, блузка из блестящей кремовой ткани с дырочками и ленточками, завязанными в бантики на рукавах и ключицах. Босоножки она сбросила у входа и теперь босиком стояла возле окна, ногти были украшены перламутровыми золотистыми пятнышками.

Она начала первой. Легла на пол, выпятив зад, натянула штанину джинсов и начала неторопливо, аккуратно, ровными ленточками по низу ее кромсать, чуть прикасаясь изредка холодным металлом к его ноге. Отрезала первую полоску. Потом вторую… Дошла до колена и остановилась. Он сбросил полоски со ступни и попытался представить, как он выглядит со стороны. Вид, должно, был дурацкий. Но он ничего не сказал, взял у нее ножницы и в свою очередь опустился на пол. Начал методично кромсать ее светлые брюки. Ткань скрипела чуть слышно, когда он резал ее – она действительно была плотной. Он делал это поначалу торопливо, ленточки от ее брюк получались у него широкими и неровными. Потом успокоился и стал резать ровнее, почти как она, неторопливо, аккуратно, эластично.

– Не обязательно делать как я, – сказала она. – Можно фигурками резать, волнами, уступами… Как рука идет…

Он вдруг ощутил себя зависимым от нее, от ее опыта и умения, от ее способности видеть какие-то вещи не так, как он, более проницательно, что ли. Он стал резать волнами, потом барашками, потом попытался изобразить зигзаг молнии. Нарезал снизу вверх полосок в виде бахромы и стал отсекать квадратные кусочки…

– Вельвет тоже хорош, – сказала она, – и саржа…

Он резал осторожно, боялся оцарапать ей ноги.

Когда брюки превратились в короткие шорты, он взглянул ей в глаза. Она ничего не сказала, едва заметно улыбнулась – он располосовал ей брюки до пояса, потом разрезал и сам пояс…

То же самое проделала с ним она…

Когда она кромсала его рубашку и терлась плотью о его плоть, он едва сдерживал себя, ему хотелось впиться в нее. Но чувство плотского томления не мешало ему ощущать совершенно новое чувство, незнакомую радость.

Пуговица, отскочившая от рубашки, звонко стукнулась о керамическую вазу и укатилась под кровать.

Было такое ощущение, будто они с этой девочкой взбирались на вершину горы, он временами задыхался от чистого воздуха. А она была спокойна и воздушна, неторопливо двигала ножницами – только легкий скрип раздавался в полутемной комнате. Она срезала с него почти все. Он не испытывал напряжения, у него было чувство, будто она срезала с него то лишнее, что мешало ему нормально жить, всю шелуху, накопившуюся за долгие годы, сняла с него мусор, нечистоты, груз прошлого.

Они стояли друг перед другом полуголые, раскрасневшиеся. Она вся как-то вспенилась, ее глаза сияли. Он прерывисто дышал. Хотелось курить, но он терпел. На нем оставались еще черные носки. Она легла на пол и начала кромсать носки, она извивалась, ее голые ягодицы при этом перекатывались. Последний кусочек ткани свалился с его ног. Он думал о том, что не чувствует стыда. Он прожил с бывшей женой почти полтора десятка лет и не испытывал такого.

Она снова выпрямилась и стала напротив него. Бюстгальтер она не носила. На ней оставались только узкие трусики. Он смотрел на эту черную полоску и не шевелился. Она вложила ему в руки ножницы.

– Режь, – сказала она. Она так и сказала – «режь». Она не сказала «режьте». Он просунул ножницы под тесемку ее трусов, раздался мягкий скрипучий щелчок, и тесемка распалась. Трусы задержались, они зависли между плотно сдвинутыми ногами. Он продел ножницы под тесемку с другой стороны, щелкнул еще раз… Трусы откинулись и повисли… Он просунул ножницы куда-то меж ее ног и снова чиркнул – она чуть раздвинулась, трусы упали на пол. Ему показалось в этот момент, что он разрезал еще что-то, не только трусы, но она стояла все так же молча…

Секунду помедлив, он поднял эти черные тряпочки, на них были рыжие колечки срезанных волос, поднес к глазам, медленно, совсем неспешно, будто в замедленной съемке, начал кромсать черные треугольники на мелкие кусочки. Трусы молчали. Они не были цветными. Он дышал теперь медленно, тихо и глубоко. Он чувствовал край.

Потом они долго валялись голые на кровати, испытывая взаимную опустошенность. Наконец он приподнялся, стал разглядывать ее – груди, ухмыляющийся пупок, лобок, покрытый рыжеватыми колечками, лиловые коленки. Поражала открытость рельефа. С голых холмов ее живота сбегали вниз хорошо протоптанные горные дорожки, указывая на наличие в долине кипящего гейзера…