Михаил Устинов - Обратная перспектива

– Да не то. На Руси всегда различали свободу и волю. Свобода – из корня «свой», тут подчиненность окружающим – роду, племени – ради общих целей.

– Убожество это, рабство, а никакая не свобода.

– Но только так и можно обрести самосознание и достоинство. А своеволие, напротив, никогда в чести не было.

– Но внешняя свобода просто необходима.

– Лишь после того, как человек отдал себя общему. Чтоб лучше и полней осуществить свое служение.

– Все равно. Каждый имеет право жить там, где захочет.

– А может, где родился – там и пригодился?

– Это личное дело каждого – все равно как жениться.

– Или развестись?

– Не надо так.

Через реку была переброшена уже другая песня. «Сэн-Фрэнсиско, Кэлифо-ониа, – с настырным бездумием отчеканивала певица, – Ю-эс-эй!»

– Хорошие у нее, наверно, зубы.

– У кого? – Женщина задумалась и не следила.

Он показал на противоположный берег.

– Так и видишь: какой-то праздник, День независимости, что ли, парад девиц в коротких юбочках и сапожках, и они маршируют под эту… Такие, знаешь, непреложно высокомерные и уверенные. Независимые такие. Или провожают славных подводников на каком-нибудь «Джеймсе Мэдисоне»… Какой, все-таки, винегрет. «Мой адрес», – состарился он, вспомнив.

– Почему же. Нам в самый раз.

– Да уж, концерт по заявкам.

За рекой взметнулась стая, сверкнула белизной плотных друг к другу крыльев и тут же рассыпалась, наметив ссадину для воспоминаний.

Женщина подбежала к мужу, снова опустилась перед ним.

– Давай, поедем, – шептала она. – Ради меня, решись. Ну влюбись в меня!

Он не мог поднять глаз.

– Пойми – я должен быть здесь, видеть, понимать, даже если ничего нельзя сделать. А там мы станем другими. Нужно здесь, вместе со всеми. Я ведь… – он запнулся, – ведь здешний, – договорил, недовольный своими словами.

– Ну да. Ты – русский. Я не способна чувствовать так, как ты.

Он посмотрел удивленно и сжал лицо рукой.

– И даже этого не можешь уже сказать, боишься сболтнуть лишнее, чтоб не обидеть, – с трудом выговаривала она. – Вот до чего мы дошли. Но, может, это и к лучшему. – Она закусила губу.

– Погоди, ты вот вспомнила Андрея Курбского. А почему у Гоголя изменника зовут Андрием? Ведь Андрей значит «мужественный, храбрый». А у него все имена значащие: Остап – «устойчивый», Тарас – «приводящий в смятение». Все соответствуют характерам, а вот Андрий? Не было ли у него в памяти Курбского, когда писал? И вообще пример Курбского – не пример. Он ведь стал воевать против своего народа.

– К чему так много слов! Просто ты меня не любишь.

Он провел рукой по ее волосам и задержался пальцами возле уха.

– Или такой уж великий патриот.

Он резко поднялся, пошел к реке и остановился так, что волна замирала у самых ботинок, а потом затянуто откатывалась назад. Темнело медленно, и не темнело, а тускнело как-то. Солнце, как и все эти ночи, не заходило за горизонт, а только приседало. Но сегодня от глубоко заложивших даль туч даже такого нерешительного заката не было.

– Все говорим, говорим, и все одно и то же, – в его голосе слышалось раздражение.

Река оставляла у ног тонкий белый обвод границы, за которую не смела переплеснуть. Женщина, подойдя, обняла его за плечи.

– Ну почему мы словно друг друга обвиняем? Разве тут наша вина? – Она на мгновенье прижалась к нему и сразу почти оттолкнула, но ладонь сама задержалась на его плече. – Знаешь, ты, кажется, не закрыл машину.

– Да-да, машину… Тестеву машину жалко.

– При чем здесь – тестеву?

– Нет, я так.

– Тебя что – задевает, что отец продает машину, чтоб отдать нам с Томой деньги?

– Зачем ты! – Он поколебался и добавил:

– Я ведь и сам меняю квартиру, чтоб для тебя хоть сколько получить.

– Ну вот. И квартирой уже попрекаешь. – На глазах у нее появились слезы.

– Как тебе в голову пришло?

Стряхнув оцепенение, он повернулся, решительно зашагал к склону, но на полдороге встал.

– А может, ты уже хочешь поехать?

Она помотала головой, и оба они с облегчением засмеялись двусмысленности вопроса.

– Шегги, за мной!

Женщина следила, как они мерно поднимаются по кустистому откосу, сделала шаг догнать, но удержала себя и отвернулась.

Сквозь суженные веки она смотрела на темнеющее в тучах небо, потом на реку. Река сердито гудела в песок. Присев чуть боком, женщина зачерпнула воды ладонями. Когда вся пригоршня стекла, на коже остались налипшие черные крапинки. Она брезгливо смыла их, плеща на руки.