Владимир Шпаков - Ева рожает

Курица застревает в горле, будто подавился костью. Это мои соседи?! И я каждый день буду их видеть?! В основном тут мужчины среднего возраста, смуглые, с черными глазами и черными волосами, слегка припорошенными серой пылью. Они тоже не обрадованы появлению чужака, об этом говорят сумрачные взгляды, коими меня окатывают. А поскольку аппетиту обстановка не способствует, салаты и курятина оказываются съедены наполовину, я даже кофе не заказываю (решаю: выпью в городе).

Взгляд Моше исполнен угодливости. Ну как, читается в его глазах, наша кухня? Если хочешь – можем кошерным угостить, можем сварганить чего-нибудь а’ля рюсс, главное, гони шекели. Хотя это, возможно, лишь моя фантазия, порожденная неожиданным (и малоприятным) соседством. Сам выбрал эту «хаверу», прельстился на расположение и дешевизну, значит, сам и виноват.

Перегнувшись через стойку, Моше указывает в сторону столовой и шепотом произносит:

– Араб! Они строить отель!

Я с унылым видом киваю. Предупреждать надо о таких вещах, друг Моше. Вывешивать на сайте информацию, мол, под окнами отбойники стучат, а за обедом, дорогой клиент, ты будешь пыль глотать. Но все это я проговариваю мысленно; скажи такое вслух – наткнешься на «языковой барьер».

Перед выходом сую в карман объемистый (с учетом наменянных шекелей) бумажник с наличностью и паспортом. Ну, нет доверия к соседям! Да, они не давали повода сомневаться в их порядочности, но не дожидаться же, пока дадут!

До Старого города отсюда минут десять пешего хода, что очевидный плюс. Минусом можно счесть военных перед Яффскими воротами. На груди у рослых парней в камуфляже – автоматические винтовки М-16, и каждого, кто входит внутрь, патрульные (часовые?) ощупывают глазами. Вот линию ворот пересекает группа черноволосых и черноглазых, похожих на моих соседей-строителей, и их тут же останавливают. Следует краткий диалог, во время которого черноволосые бурно жестикулируют, патрульные же деловито шмонают сумки визитеров. Ни бомб, ни иного оружия не находят, это явно мирное арабское семейство, но тревога, поселившись в груди, не отпускает.

Внезапно вспоминаю, как Жанна, жена Давида, во время очередной интифады (года три назад, кажется) провожала на автобус подругу. Они обнялись на прощанье, приятельница помахала рукой из окна и уехала в Тель-Авив. А Жанна отправилась домой. Но не успела и сотни метров пройти, как за спиной грохнуло так, что в домах посыпались стекла. Как позже выяснилось, бомба рванула аккурат на той площадке, откуда отошел тель-авивский рейс. Итог – два трупа, куча раненых, так что вывод однозначен: нельзя быть беспечным! Нельзя терять бдительность!

Каменные плиты мостовой истерты миллионами подошв и наверняка помнят средние века, а может, и древний мир. И светло-коричневые известняковые стены помнят, и узкие оконца, и купола церквей, что мелькают в прогалах между строениями. Я же помню о том, что в людскую толчею может запросто затесаться некто с горящим фанатичным взглядом. Перебирающие под широкими одеяниями четки, руки фанатика в нужный момент сомкнут провода – и привет: очищайте стены от налипшего мяса, успокаивайте плачущих матерей. Что, разве такого не бывает?

Перевернутая золотая лодка не успокаивает, напротив – внушает тревогу. Мечеть на месте священного Храма – это же постоянный раздражитель, причина вечной тоски в еврейских глазах. Потому и плачут они у Стены Плача, за ней ведь их главные святыни, включая пресловутый краеугольный камень. По преданию, сей феномен находится именно в основании мечети Омара, а какой сын (или дочь) Сиона вытерпит подобное надругательство? Вот и не вытерпели, очистили от векового мусора туннель Хасмонеев, идущий к подземной части мечети, и теперь, говорят, водят страждущих посмотреть на кусочек этого камня…

Новый всплеск тревоги возникает, когда, оставив в Стене Плача записочку, перемещаюсь к мусульманскому кварталу. Здесь военных патрулей столько, что от цвета хаки рябит в глазах. Местные обитатели, двигаясь поодиночке или группами, бросают неприязненные взгляды на вооруженных парней с автоматами, готовых, как видно, к любому повороту дел.

Успокоение наступает лишь в Храме Гроба Господня. Внутри наблюдаю людское клубление такой интенсивности, коей не увидишь в питерском метрополитене даже в час пик. Кажется, тысячи (десятки тысяч?) людей набились в не столь уж огромное культовое здание, дабы обрести благодать, и теперь продираются сквозь плотную массу себе подобных к вожделенной Кувуклии – часовне над пещерой. Закручиваясь вокруг нее спиралью, людская толпа обретает здесь плотность шпротов в банке. Очередь движется не быстро, и не все выдерживают: вон плачущего ребенка выводят за ограждение, а вон женщина с бледно-синим лицом, пошатываясь, отходит и усаживается на скамью…