Владимир Шпаков - Возвращение из Мексики

Есть ли у этого пути сердце?

Если есть, это хороший путь;

если нет, от него никакого толку.

Карлос Кастанеда

И тогда вспоминаешь о том, что мы живем внутри большого пузыря. Мы помещены в пузырь с рождения, и если в младенчестве он еще открыт, то на излете детства – закрывается, и мы оказываемся в замкнутом пространстве. Вспоминаешь в длиннющей очереди, где топчешься второй час, потихоньку дуреешь, и кажется: тебя окружает плотный «пузырь», в который не проникает звук. Не первый раз переживаю сей коллапс, но пока не привык. Что?! Я плохо слышу!! Стоящий сзади верзила в кожаном плаще крутит головой, мол, идиот! А ты ведь не прикидываешься, действительно не расслышал вопрос. Или мнение? В этой очереди вопросы кончились, зато эмоциональные мнения выплескиваются то там, то здесь. Мол, доколе?! Бардак, даже здесь – вопиющий бардак! Но если час назад выплески были слышны, то сейчас между мной и миром установили невидимую преграду, так что музыка бытия прорывается в мозг с трудом. Ник говорил, что «пузырь» – это наше восприятие, которое мешает подлинному контакту с миром, то есть, род метафоры. Я же по-настоящему, без всяких метафор оказался внутри кокона, вроде как запеленутый в вату.

Впереди втискиваются те, кто давно занимал, и меня грубо теснят. Я давно не толкался в очередях и потому забыл, что очередь – это наше все, это способ жизни и образ мышления, общение и самореализация, возможность дать в морду тому, кто не по нраву и т. п. А ведь приличные с виду люди! И в такое учреждение стоят! Человеческая цепочка неплохо прикинута, она поправляет галстуки, покуривает, и дым от сигарет не ошпаривает ноздри, как иприт, а ласкает обоняние, как французский парфюм. Я не нюхал иприта, но зачем тогда воображение? Я и в Мексике никогда не был, а ведь воображаю ее подчас в подробностях, ни дна ей, ни покрышки!

Здесь я тоже из-за Мексики, что меня лично удивляет, но людей из очереди удивит вряд ли. Тут ведь каждый либо живет «за бугром», либо имеет там какие-то делишки. Вон тот в твидовом пиджаке, наверное, гешефтмахер, имеет парочку офисов где-нибудь в Лондонском Сити. А эта мадам в шиншиллах, небось, к родственникам в Штаты рвет когти… Наконец «пузырь» (ура!) лопается, и мир опять обретает полнозвучие.

– Вы слышите выстрелы? – наклоняет голову шиншилла, – Я слышу – уже на кольце стреляют!

– Это глушитель стреляет! – морщится твидовый, – Глушитель автомобиля!

– Что вы мне объясняете?! Позавчера точно также у нас под окнами стреляли! А потом во дворе человека убитого нашли!

Очередь пронзает электрический разряд, и все нервно прислушиваются. А почему? Потому что они во власти события, потрясшего столицу парочку дней назад. Ты тоже, по идее, должен всеми фибрами переживать событие, но почему-то не переживаешь и больше всего хочешь достичь заветного угла, от которого совсем недалеко до входа. «Здрасьте! Вот бумажечки для мексиканских властей, будьте добры, проставьте печать! Покорнейше благодарю-с! Как говорится, будете у нас на Колыме…» Очередь продвигается вперед, надежда вспыхивает в груди, как костер после доброй чарки бензина, потом ты видишь, что несколько людей из авангарда возвращаются – лопнуло, то есть, терпение. И хотя ты на полдесятка тел ближе к заветной цели, надежда гаснет, будто в костер плеснули большущее ведро воды. Они обещали, что откроют в двенадцать, так вроде орали впереди, однако уже два часа, а двери по-прежнему на запоре! Ладно – вчера, сразу после события, но сегодня-то уже всё (или почти всё) в норме, на улицах столицы восстановлен правопорядок, и учреждения, блин, должны работать!

Я выхожу из очереди, предупредив, мол, на пять минут, перекурить. И, вытащив сигарету и нюхая ее, словно собака найденную кость, двигаюсь вдоль здания-монстра. Странно: сигарета пахнет борщом, так что хочется положить ее в рот и сжевать. Или она пахнет ипритом, которого я не нюхал, но почему-то помню запах? Фокусы с запахами, тугоухость, а еще утрата равновесия – полный набор симптомов для того, чтобы улечься на больничную койку. Ты же, остолоп, притащился в столицу и теперь шаркаешь по гранитным плитам и боишься взглянуть вверх, на шпиль, потому голова опять может закружиться, и ты хряснешься затылком о ступени.

«Он погиб на ступенях Министерства иностранных дел» – напишут в твоей родной провинциальной газетенке, причем все сразу забудут, что от удара затылком о ступени. Зато обязательно вспомнят о событии и, конечно же, привяжут к нему безвременную кончину. «Он защищал либеральные ценности!» – так будет завершаться некролог, и ты завертишься в гробу, как пропеллер, и возопишь из-под глыб: «Только вот этого, блин, про ценности – не надо!!»