Илья Луданов - Вьюга. Рассказы и повести

В подвале стоят липкий вонючий смог. Под ногами захлюпало.

– Здесь под ноги смотри. Заводы, значит, чьи-то. Поля чьи-то. Рынок здешний один к рукам прибрал, – они шли по обломкам досок и битым кирпичам. Свернули в один проход, потом в другой. Свет с улицы исчез, дышать почти нельзя.

– Приезжал кто-нибудь? – захрипел Андрей.

– Говорят, это, которое в лампочке светит, – мужик потрепал фонарь, – тоже чьё-то… как так вышло?.. А газ, нефть, железо… тоже кто-то себе забрал? Ловкие ребята. И вроде как никого не обворовали. Оно же ничье считалось – а теперь их. Спроси меня – у тебя, Михалыч, украли чего? – нет же вроде, наоборот, квартиру приватизировал, гараж вот оформил, дачу, но не пойму я все равно, – мужик показал фонарем вперед. Насколько хватало света, стояла громадная лужа болотного цвета и густо парила. – Что же выходит, парень? Наше это только вот это? – он показал на лужу.

– Звонили куда? – прикрыв нос, Андрей всматривался в лужу, будто хотел в ней что-то разглядеть.

– А как же – жалуемся! Приедут, скажут – сделаем. Мы через недельку снова звоним. Снова приедут, посмотрят – сделаем, говорят. А что им? Она же не у них на площади перед Ильичом? Пару раз, правда, чинили. Дня три держится труба и снова.

– И давно так?

– Да с лета.

Наверху к ним кинулись бабки.

– Видели? Мы и писали и звонили, – тычут в лицо документами. – И ответ, вот, сынок, аварийное состояние трубы… средства заложены… куда заложены, не знаем, всё течет да течет. Скоро вместе с домом уплывем…

– В квартирах что? – Андрей пытался отдышаться.

– Да вонь!

– Ну, у меня еще ничего, – улыбнулся мужик. – Проветришь и нормально.

– Так ты, Михалыч, на третьем живешь! А на первом что? Вы пойдите, поглядите!

– Пойду, пойду… вы мэру писали?

– И писали и ходили! Он прикажет помощнику. Помощник – руководителю отдела. Тот – начальнику ЖЭКа…

– Как всегда. А куда на первый этаж зайти можно?

– Да вот хоть к Матвеевне. Над самым порывом живет, – кто-то показал на ближний подъезд.

– Точно, к ней! – скомандовал мужик, и они зашли в подъезд. – Она на заводе еще до меня работала! Сейчас уже старая совсем, а была – огонь баба! – они дошли до двери. – Да и не просто так – блокадница!

– Как блокадница?

– Да так, из Ленинграда.

Скрипучая дверь, облезлый подъезд, темная прихожая, непривычно открытая дверь, свет не включен. Тишина, непонятная тишина, даже Михалыч затих. Только где-то дребезжит холодильник.

– Матвеевна! Из газеты пришли. Хотят узнать, как ты тут.

В комнате глухое шевеление. Из потемок – нагромождение тряпья на диване. Андрей тепло одет, но почему-то холодно. Михалыч проходит вперед и включает свет в комнате. Нагромождение – это дряхлая старушка. Лица почти нет, только черные глаза. Сидит, смотрит на него. Как трудно дышать. Воздух не вонючий, а тяжелый, будто густой прокисший кисель. Но дышать больше нечем. Андрей не знает, что ей сказать.

– Здравствуйте.

Старушка молчит и только смотрит. Маленькая комната плотно обставлена: диван, стол, сервант, кресло. В серванте тусклый хрусталь, над диваном во всю стену ковер бардовой палитры. Мебель темно-красная, как и покрывала, в которые завернута старушка – цвета запекшейся крови.

– Как вас зовут? – почему-то кричит Андрей.

Старушка словно просыпается.

– Настей меня звать, – произносит быстро, детским голосом. – А по документу – Анастасия Матвеевна, – в покрывалах она напоминает сморщенного, дряхлого ребенка, который не понимает, зачем его отвлекли от одиночества.

– Что здесь у вас происходит? – снова орет Андрей.

Глупые, тупые вопросы, тупые и глупые. Но нужно что-то говорить, обязательно что-то говорить. Кажется, если не заставить ее отвечать, двигаться, она гуще укутается в тряпках и умрет. Он задает еще несколько вопросов, лицо ее немного проясняется, глаза светлеют. Словно детский, голос твердеет, и старушка прорывается рваным, скрипучим потоком речи:

– Как холодать начало, так и прорвало у нас. И не чинит никто. Забыли, видать. Полвека живем здесь, никогда не видали такого. После войны на заводе работала, на пенсии уже как Союз развалился. А сюда приехала после института, как замуж вышла. Комары тут у меня. Из подвала летят. Дышать-то нечем совсем. Помру, видать, скоро.

– Мне сказали, вы… блокадница? – Андрей говорит тихо, боясь об этом спросить. Старушка молчит, словно думает, блокадница она или нет. И тогда на щеках ее выступают слезы.

– Одиннадцать мне, сынок, было, когда немцы пришли. На улицах люди валяются. Зимой, в феврале, братик помер, он в кроватке лежал. А рядом родители. Они ходили еще, потом лежали, и я рядом с ними. Потом папа умер, а следом мама. Пришли их забирать. Один из них нож достал, у папы с ноги отрезал кусок мяса. И унесли их закапывать, – она говорила спокойно, слезы по ее лицу текли без удержи.