Денис Лынник - Эскизы милых патологий. Литературно-психоаналитические опыты

– Ах, дорогой Леонардо… – голос Лоренцо звучал безутешно. – Рано или поздно люди уничтожат живопись как искусство, поверь мне. Через шестьсот или семьсот лет не останется никакой возможности защититься от копирования стиля и техники. В погоне за презренным металлом чёртовы прохиндеи научатся обходить газовую хроматографию, делать имприматуру и белильный подмалевок, как у тебя, накладывать лессировку и лаки так, что никто – слышишь? – совершенно никто не в состоянии уже будет сказать, где подлинный шедевр, а где новодел, сляпанный за день с применением науки и технических возможностей тех дней.

– Но…

– Послушай меня. Они будут с малолетства вкладывать деньги в детей, из которых вырастят лет за тридцать-сорок карманных искусствоведов с действительно лучшей в мире профессиональной экспертизой. Которые убедят всех и вся, что картина, на которую они укажут – твоя, хоть ты и никогда не писал ничего подобного.

– Ты сгущаешь краски, Лоренцо!

– Они будут находить то тут, то там ранее неизвестные твои «шедевры», сляпанные искусными мошенниками. Пройдя через пару-тройку аукционов, такие полотна будут иметь безупречную репутацию картин твоего авторства.

– Что ты такое говоришь!

– Они даже начнут подделывать старые книги-справочники, добавляя туда картины, которые только собираются сляпать и выдать за твои! И сначала люди будут будто бы случайно обнаруживать в простенках старых домов и бог знает где ещё эти подмётные справочники, а потом – со страстью охотников отдавать баснословные суммы за шедевры, которых никогда, никогда не было! О, это ужасно! Я не могу думать об этом, но понимаю, что иначе и быть не может! Леонардо! Они уничтожат живопись, преследуя свои шкурные интересы. Прости! Я не могу отдать эту картину им, не могу, понимаешь?

– Но, Лоренцо, что же мне делать? Ты хочешь, чтобы картина была, но чтобы её никто не видел. Как быть?

В мастерскую вошла необычной внешности девушка, очевидно, прислуга художника.

– Кто это?

– Елена, дочь молочника. Она слывёт бесноватой, всё время что-то бубнит и беспрестанно улыбается.

– Вот! Елена! Подойди сюда! Ангелы святые, Леонардо, ты только посмотри на неё? Тебе не страшно пить молоко, которое она приносит? Друг мой! Нарисуй её портрет поверх этой картины! В три слоя толще обычного, чтобы они никогда не нашли это, – Лоренцо бросил взгляд на картину. – Назови её Джоконда. Пусть она сохранит нашу тайну навсегда!

Художник пожал плечами и подозвал молочницу к себе. Девушка, улыбаясь, приблизилась к мужчинам.

Одряхлевший старик, покрытый пигментными пятнами, сидел перед классом пятнадцатилетних подростков, опершись подбородком на пластиковый гриф костыля. Голова и руки старика крупно дрожали: шёл уже третий год страстного вальсирования его тела с Паркинсоном. В эти майские дни его часто звали выступить в школы, хоть речь его и становилась всё хуже и хуже с каждым годом. Он, принял, однако, для себя решение – пока язык и тело позволят ему, он будет продолжать ходить на эти встречи со школьниками. И пусть они смотрели на него каждый раз как на инопланетное существо, вещающее о событиях правековой давности, из какого-то безумного, фантастического палеозоя, их взгляды, само их присутствие сообщало ему правоту всей его предшествующей биографии, словно бы подтверждало тот факт, что с самым главным экзаменом в своей жизни он справился на отлично и другого выбора просто не имел.

– А людей вам в войну приходилось убивать? – высокий, нескладный мальчишка в пурпурных прыщах смотрел на него так, как будто бы занес этим вопросом спичку над лужей бензина.

Старик потряхивал головой вверх-вниз и ещё влево-вправо, что можно было при желании истолковать как любой из ответов.

– Приходилось, а как же. Было бы глупо на моём месте врать и отпираться, – управлять голосом было нелегко. Было заметно, что старик прилагает для этого недюжинные усилия. – Приходилось и убивать, это же война. – Подростки таращились на старика во все глаза. По классу пробежала волна шёпота. – Я вам так скажу. Человека убить – не сложнее, чем свинью прирезать. Да-да, именно так. И понимаешь ведь – за семью, за Родину! За детей своих… А всё равно он тебе потом, сволочь, снится и взглядом своим с укором так вопрошает: зачем, мол, ты так со мной? Много лет снится, чёрт бы его побрал. Молчит – и смотрит на тебя. Зачем смотрит? Так и жил я с ними со всеми. А куда деваться?