Вероника Жданова - Дорогу осилит идущий…

«Ну вот, отвели очередь…» – говорила Баба после очередного праздника или застолья, вытирая последнюю тарелку. И я сразу понимаю, что праздник уж точно завершился и злюсь-злюсь на нее за это. Я все еще такая радостно-возбужденно-запыхавшаяся и вдруг «отвели очередь..» А она говорила это с облегчением, думая уже о завтрашнем дне. Тяжеленные, серебряные ножи и вилки убирались в горку, салфетки ручной работы замачивались в какой-то сложный раствор от пятен, стулья составлялись горкой, чтобы с утра легче было мыть полы и чистить ковры. Дом постепенно затихал после веселья, готовился ко сну. Местные гости разошлись, а те, кто остался ночевать в Доме все еще допивали чай, курили на веранде, прохаживались по дорожкам ночного сада, слышались взрывы приглушенного смеха и торопливый шепот.. Дед в неизменной полосатой «курортной» пижаме обходил гостевые комнаты, проверяя кого и как расположили на ночь. Пахло свежим бельем, лавандово-фиалковым саше, покоем… В кухне постукивали стеклянные дверцы буфета, слышалось шипение сифонов с газировкой, шумела вода в ванной комнате… Далеко за полночь все расходились по комнатам. В кухне и столовой все еще горел свет, а я пробиралась в темный зал. Мне так хотелось еще посидеть там, застать уходящий праздник. Свет из раздаточного оконца падал на охапки цветов принесенных гостями, на груды полу распакованных подарков. Все еще пахло чужими духами, немного табаком, мерещился шелест шелка, потрескивание плиток шоколада, позвякивание хрустальных пробок графинов… Отвели очередь… отвели очередь… Свадьбы… именины… похороны…«кресбины»…снова похороны… снова свадьбы… отвели очередь…

Утро встречало всех сверкающими полами, влажными после чистки коврами и пышными оладьями на завтрак. Ни слова о вчерашнем празднике. Подарки убраны. Цветы расставлены по комнатам. Салфетки дожидаются своей очереди на гладильной доске. В столовой смех и шутки, отменный аппетит и планы на день. Дед в белоснежной рубашке с подтянутыми на резинках манжетами – ему ехать в клинику —серьезно «как врач» рекомендует всем опохмелиться. Снова взрыв смеха и я думаю на зло Бабе: «Не отвели очередь, не отвели!»

Теперь уж нет Деда, нет Дома, праздники стали скромнее. Меньше цветов, гостей и подарков. Почти никто не остается с ночевкой, квартирка слишком мала для приемов. Теперь и мне столько же лет, сколько было Бабе в те времена. Вернувшись вчера из гостей, уже в постели вдруг подумалось: " Ну вот, отвели очередь…» И снова перед глазами мои красавицы тетки и их кавалеры, Баба с модным перманентом на голове, мои первые лаковые туфли… Отвели очередь… отвели жизнь…

Клава заболела и всё пошло на перекосяк в отлаженном годами быту. Она лежала в центре огромной кровати, говорила с трудом, и из ее глаз постоянно текли слёзы. Клаву недолюбливали в родне, читали невероятно жадной за её практичность и бытовую смекалку. Её презирали за мелочную экономию, самодельные авоськи, уценённые продукты и перелицованные вещи. К ней не любили ходить в гости из-за того, что все блюда подавались порционно, а выпивки хватало ровно на один тост. Но никто так и не заметил, как тесная комнатушка в коммуналке была заменена на просторную трешку в райкомовском доме, квартира заставлена импортной мебелью, дети обучены в лучших ВУЗах и на столе появилось теперь уже всем привычное изобилие. И вот болезнь. Вася, ее муж, просто растерялся от обрушившихся на него затрат: врачи, медсестры, лекарства. Но за женой ухаживал самоотверженно, справедливо полагая, что хоть на сиделке он сможет сэкономить. Клава молча сносила неуклюжие попытки мужа обиходить её, и только когда уж совсем было невтерпёж – со свистом втягивала в себя воздух и тихонько стонала. Однажды ночью ей стало совсем плохо. Вызвали детей и близких родственников. С трудом выталкивая из себя слова, она просипела: « Прошу… исполни… всю жизнь… ничего….для себя….памятник… не пожалей… на поминках сэкономь…» Враз постаревший Вася, рыдая, целовал руки умирающей, и обещал и памятник из мраморной крошки, и гравировку любимого фото на нем, и свежие цветы к каждому празднику. Клава улыбнулась из последних сил и крепко уснула.

А Васю и вовсе одолела бессонница и он, как тень, бесшумно скользил по паркету в ковровых тапках, беззвучно шевеля губами, складывая и умножая одному ему известные цифры, безумно раздражая зареванную дочь. Прошло несколько дней – умирание затянулось. Родственники и дети разъехались по домам и работам, готовые собраться вместе по первому звонку. Однажды, проснувшись чуть позже обычного, Вася с изумлением обнаружил супругу на кухне, с аппетитом уплетающую импортную ветчину, привезенную кем-то к предстоящим поминкам. Клава неожиданно выздоровела! О смерти было забыто, но заодно было покончено и с экономией. С удовольствием проветривались пронафталиненные шубы, кроились дефицитные отрезы, покупались немыслимо дорогие продукты. И однажды речь зашла даже о поездке на курорт. Вася крепился, не подавал виду, тайком продолжал экономить хотя бы на трамвайных билетах и яростно торговался на рынке за каждую морковь. Скандал разгорелся, как это обычно бывает, из-за чепухи. Клава отказалась перелицовывать воротничок старой рубашки. « Жмот!» – закричала она. « Всю жизнь мне искалечил! Ни одного платья нового не износила, ни одного куска целого не съела! Надоело! Надоело!» Она разорвала рубашку в клочья и разрыдалась. Лопнуло наконец-то терпение и у Васи: « Агаааааааааааа! Захотела!!!!!!!!!!! Памятник! Мраморный! А тумбочку фанерную со звездочкой слабо!!!!!!!! И цветы пластмассовые раз в год!»