Александр Волог - Эта долгая война

За тонкой стенкой – раций свисты,
трезвонят зуммеры подряд,
охрипшие телефонисты
открытым текстом матерят.
Отставил маршал все сомненья.
На карте – местность за рекой.
И есть всего одно решенье
– Идём за Дон. Наутро – бой!

Всё решено. И все готовы.
И битвы час не изменить…

Рассвет. Светлеет Дон подковой…
В руках кольчуга чуть звенит.
Ох, сколько ляжет здесь народу!
Недаром – переломный бой!
И мнится князю воевода —
из будущего – тот, другой…

Снег.
И копоть на нём.
И труба самовара
вылезает откуда-то из-под земли.
Середина войны.
Пепелище пожара.
Тихо.
Белые сумерки.
Выход зимы.
Две цепочки следов
завязалися в узел.
Выплеск бледных помоев
прихвачен ледком.
Опускается крутенько лаз заскорузлый
до дыры,
заслонённой пожарным щитом.
Отодвинь же его
поэтичный и пылкий
юный житель высокоэтажных домов.
Там темно.
Но представим, что тлеет коптилка
или две головешки осиновых дров.
Потолок —
не добротной работы сапёров,
хлипкий кров из обугленных ветхих жердей.
Через щели песком просыпается шорох
на пустой чугунок,
на тряпьё,
на людей.
Измождённая баба
с испугом,
засевшим
в глубине навидавшихся горя зрачков.
Обезноженный дед,
от цинги почерневший.
И последний сынишка трёх с чем-то годков.
Выплывают слова, позабытые нами:
худоба,
истощение,
голод,
рахит…
К недалёкой и незасыпаемой яме
скоро новую стёжку
беда проторит…
Но они не заплачут.
Они – в обороне,
свой участок держать,
сколько могут,
должны…
Это тоже война,
на особенном фронте,
не с грохочущей,
не с огневой стороны.
– Эх, помочь бы!
– Но как?
Сквозь густые десятки
разделяющих лет дотянуться к курку?
…Умирающий дед.
Хилый мальчик.
Солдатка…
– Вот ружьё!
В партизаны!
В работу!
В строку!

Во прах повержен змей,
И на коне Георгий.
Тут шутковать не смей,
Благоговей в восторге!

Но только почему
Без всякого восторга,
Столь безотрадно хмур
Глядит окрест Георгий?

Он отирает меч,
Скорбя челом остывшим,
И помнит всех предтеч
В сражениях погибших,
И сонмы многих жертв
Невинно убиенных…

Да, змей, похоже, мертв.
Но сколько жизней бренных!…

За всех, за всех Георгий отомстил!
Но никого не воскресил…

Ревут безлошадные бабы…
Ржаной любопытный росток.
Уже пригревает к обеду.
И будет последний салют…
С утра объявили Победу!
Уже никого не убьют!
А дальше – труды, а не муки.

Но хмуро стоит у межи —
Один на село – однорукий,
Худой и угрюмый мужик.
Сиротка соседская храбро
Прижалась к его сапогу…
Ревут большерукие бабы.
Никто ни пред кем не в долгу.

О, сколько же надо осилить,
Чтоб право на слёзы иметь,
Когда вызывает Россию
Фанфары ликующей медь,
Когда наивысшее право —
Худой однорукий мужик,
Когда воплощение славы —
Сиротки доверчивый лик,
Когда завещание дедов —
Схороненных зёрен руда,
А в корне взошедшей Победы
Тяжёлая глыба – беда.

Он приходил – тяжёлый и земной,
В движениях неспешен и просторен.
За чёрною шинельною спиной
Мятежно пахло воздухом и морем.

А дома было тесно и тепло,
И всё казалось маленьким и тонким,
И от шагов чуть тренькало стекло,
И пахло щами, пудрой и ребёнком.

Всегда хватало мужиковских дел.
Шёл нескончаемый ремонт в квартире,
Где молоток геолога висел
Как символ памяти о довоенном мире,

Как детская любовь наивных дней
С её весёлым, терпким беспокойством,
Как обещание вернуться к ней,
К рудоисканью и землеустройству.

Но шли послевоенные моря,
С Атлантики шумело зыбью злою.
Погоны. Чёрный китель. Якоря.
А в доме пахнет твёрдою землёю.

Осколок добровольческих полков,
Двенадцати дивизий ополченья,
Не любит вспоминать, не любит слов
И киноэпопей про окруженья.

Он любит сад, антоновку в цветах,
И лес, проросший дружными грибами.
Ещё он любит чёрного кота
С невероятно белыми ногами.

На встречи он не ходит каждый год,
Предпочитая посидеть за чаем,
Поскольку всё равно там никого
И никогда уже не повстречает.