Ольга Погодина-Кузмина - «Не чужие» и другие истории

– Разве это еще имеет значение?

Ужас безумия начинается не тогда, когда принимаешь фантазии за реальность. Наоборот – это реальность становится неуловимой и жуткой, растворяется в воздухе, течет между пальцев.

Все, что происходит сейчас, похоже на нескончаемый сон. Реально только то, чего не было.

Одеваюсь в прихожей, хочу идти.

– Куда?

– На площадь. Встану посредине и крикну людям, солдатам, безмолвным пугающим маскам в окне: «Верните мне танец!!!»

– Тебя арестуют.

– Не важно, они должны знать. Балет – это радость! Мы танцевали радость! Балет – это праздник, волшебство, карнавал!

Ольга снимает с меня шубу, захлопывает дверь.

– Балет – это похороны. Брежнев… Андропов… Черненко.

Что? Ах, да. Шутка. Она пытается меня развеселить.

Улыбаюсь, чтобы ей сделать приятное.

Я тоже помню эту череду правительственных похорон, и «Лебединое озеро» по телевизору, и заводские гудки. И разлитую в воздухе недобрую усмешку.

Похороны Ленина.

Похороны Сталина.

Нескончаемая толпа течет по улицам, клубится у входа на площадь. Давка, рыдания, крики. Конная милиция, оцепление. Венки, целые ведра цветов.

Как будто сыгран великолепный спектакль, и публика не хочет отпускать артистов.

Звучат продолжительные аплодисменты.

Холера. Голод. Тиф. Цинга. Изуверство. Крысы питаются мясом повешенных.

Художник Серт сказал: «Знаете ли вы, мадам, что аист может умереть от голода, даже если положить перед ним гору лягушек? Достаточно подпилить ему клюв, и он утратит чувство расстояния».

Его жена, Мися Серт, всё время болтает о русском балете. «Ты не можешь себе представить, Коко, как это прекрасно! Когда ты это увидишь, твоя жизнь преобразится».

Мадмуазель Шанель, ей чуть больше сорока. Такая моложавая, что в документах убавила себе десять лет. Мися рассказывает ей о русских, о Дягилеве – называла его Дяг, – пичкает своими воспоминаниями. «Она меня очень развлекала».

Сидели вместе, он ворвался к Мисе – сбежал из Лондона, разоренный постановкой «Спящей красавицы». Коко поднялась: «Приходите ко мне, я живу в отеле „Ритц“. У меня есть деньги, я хочу помочь. Сколько вам нужно?»

Шанель тут же дала ему чек. Они даже не были знакомы. Дягилев боялся ее. Он, всесильный Дягилев, подтягивался в ее присутствии, чтобы не допустить оплошность, не сказать что-то неподобающее…

Серж Лифарь объяснил ей после смерти Сергея Павловича:

«Ты давала деньги и ничего не просила взамен. Он не понимал. Это его пугало».

Это правда. Дягилев жил в вечном страхе. В страхе, что его замыслы не осуществятся, идеи не будут приняты публикой, что на него свалятся непредвиденные проблемы, не будет денег на новые спектакли… Он был беспощаден к себе и не жалел других. Он загонял танцовщиков. Заставлял работать до изнеможения, требовал знать всё и обо всем, ходить по музеям, разбираться в литературе. Он говорил только об искусстве. Он был тяжелый человек…

Его последний секретарь, Борис Кохно, только пожал на это плечами.

«– Дягилев боялся мадмуазель Шанель? Да нет же, он ее любил. Дягилев был русский человек. Он верил в бескорыстные побуждения. Это казалось ему естественным.

– Несмотря на то, что Коко была родом из Оверни?

– Несмотря ни на что».

Заметила странное соседство в книжном шкафу. Нужно уметь читать знаки. Ольга считает – это всё мои фантазии. То же, что угадывать фигуры в облаках. Ей не объяснить, что на языке знаков с нами разговаривает Вселенная. Она думает, что понимает меня. Но она меня не чувствует.

Ахматова, под ней «Улисс», Достоевский вверх ногами, Сорокин «Роман», По, без имени – но я знаю, что это Эдгар По. «Русский балет». Снова Достоевский, над ним – «Миф и человек. Человек и сакральное». Рильке. Цветаева. «Смерть театра». Нижинский. Нижинский. Нижинский…

После меня никто не откроет этих книг, люди больше не читают. Скоро все книги сожгут в печах. Мне жаль их, как осиротевших детей.

Каждый раз, когда узнаю, что человек меня любит – удивляюсь, не любит – удивляюсь, но больше всего удивляюсь, когда человек ко мне равнодушен.

Сцена – Цветаева писала – это «поднятая от земли площадь, и самочувствие на ней – самочувствие на плацдарме, перед ликом толп».

У сцены свой закон – беспощадный. Ты вышел один, говорящий за всех. Или один против всех.

Мое место – на сцене.

А Нижинский? Он выше. НАД сценой. Как Бог над нами. Бог танца.

Танец никогда не лжет.