Filevsky Vysheslav - Строки из потустороннего мира

Через восемь месяцев дети стали такого же размера, как и она сама. В расселине вдруг оказалось очень тесно. Перво-наперво мальчики вытолкали девочек. Хотели избавиться и от матери, но Тиликва показала им зубы. Тогда ей сказали:

– Да подавись ты своей трещиной, биологическая мать. Мы не предполагаем иметь такого злобного члена семьи, как ты. —

И – ушли. Тиликва осталась одна. «В чём я была неправа? – думала она. – Надо было уйти, чтобы эти здоровяки развлекались в моём жилище?.. Может, быть, может быть… Видать, время такое настало… Почему дети бывают такими жестокими и душевно тупыми?.. В кого они, в отца?..»

Тиликва часто плакала. Плач не помогал, наоборот, ещё хуже на душе становилось. А от горя как-то нужно было отделываться, иначе жить как?.. И Тиликва отдалась молитвам.

У ящериц, как и у прочих живых существ, есть свой бог. Ящеречный бог душевную боль Тиликвы то ли отказался утишать, то ли просто не мог. И по наитию Тиликва обратилась тогда к великому Непостижимому… Что такое? – Да Его все знают, кроме людей. Потому что для познания Всевышнего люди слишком умны . И воображение у них богатое…

Все два года между рождением детей и второй беременностью Тиликва упорно молилась. Стыд перед подругами отпустил её. И Тиликва теперь по-прежнему грелась на своём выступе. И, как и раньше, я и Томас духовно общались с ней… Чувствуя величие внутреннего молитвенного покоя Тиликвы, Томас робко и счастливо улыбался ей. Если бы ящерицы могли улыбаться, то Тиликва, конечно же, отвечала бы улыбкой Томасу…

Однако благодати продлиться долго было не суждено, как и всему на Земле. Жизнь есть жизнь. Мы не знаем, чтó не так, гдé мы оступились и оступились ли вообще. А только по воле Предвечного всё вдруг меняется до неузнаваемости, даже, может быть, разом. И никакая тут молитвенность не спасает.

…Вдруг нова объявился Синеязыкий. Нутром ли чувствовал, что Тиликве пора настала беременеть, или как? – Кто знает, а только явился он в один прекрасный вечер, высунул язык свой завлекательный и стал прощения нудить.

Тиликва плакала. Она действительно любила этого подонка, в смысле его бессмертную душу . И молчала. Потому что объяснить мерзавцу, что он дерьмо, невозможно. Подонок в собственных глазах всегда хороший и правильный , бывает, даже поучатель человечества…

Да, это было любимое существо, но оно пришло из какого-то параллельного мира. И обладало неведомой ей моралью…

Пока гад пресмыкался перед ней, Тиликва не столько слушала, сколько пыталась понять его как ящера, в смысле, как мужчину. И вдруг подобно зарнице блеснула догадка: мораль Синеязыкого состояла в отсутствии морали. «Он же чувственно туп. Это не ящер, это жестокий безумец, а потому и дети его – выродки».

Тиликва почувствовала, что она потеряла не только духовную опору, не только веру в жизнь, но и что само основание её трещины будто покачнулось… Она потеряла сознание…

Когда среди ночи Тиликва пришла в себя, поняла, что изнасилована. Но её это не огорчило. Потому что хуже духовного изнасилования , которое она пережила с Синеязыким, уже ничего быть не могло . Её мир был разрушен, как она чувствовала, окончательно.

Тиликва вновь зачала. В молитвах она просила великое Непостижимое о благодати любви к нечистоте, которую теперь несла в себе. На это ушло всё время беременности.

Над моей ящерицей смеялись подруги… Кто больнее подруг высмеет горе, особо ежели за глаза?.. Приходила мерзкая Бородатая тётка и тоже хохотала в лицо Тиликве:

– Идиотка. Мой он. На что рассчитывала, когда задницу-то подставляла, а? Удержать думала? – Ха!.. Святая наивность… Мой, поняла? И навсегда… Утрись!..

Тиликва недоумевала: «Как же так, у меня такая чистая душа, а Синеязыкий выбрал столь грязную спутницу жизни… И почему только мужиков так тянет на куски женского дерьма?..» – Тиликва не находила ответ на собственный вопрос и грустила.

Не зная всего этого, мы с Томасом, конечно, не понимали, чем был вызван скорбный вид Тиликвы. И даже радовались появлению многочисленного потомства: на этот раз она выродила девять мальчиков и девять девочек. Те явно любили мать: они льнули к ней, карабкались к маме на шею, на спину и весело на нас посматривали… «Эти в меня пошли», – думала Тиликва.

Мы с Томасом улыбались до ушей. И если не смеялись, то только потому, что боялись вспугнуть семейство, казавшееся если не святым, то счастливым – почти точно. Почти – если бы не глаза Тиликвы…