Тамара Тинникова - Больше чем… Исповедь эмоционального мазохиста

Каждой клеткой сведенного тела, каждой фиброй дрожащей души ощущаю смертельный страх, черным скорпионом ползущий по коже, мое сознание кричит о приближающейся опасности, задыхаясь в безумной агонии, как жертва, пойманная свирепым охотником.

Начинает скрипеть сталь ворот. Удары литавр, скрежет железа, грудное рычание – диким ужасом отзываются в слабом, обескровленном сердце. Оно бешено бьется в предсмертных конвульсиях, не выдержав яростной схватки за жизнь с натиском абсолютного зла. Стальные преграды почти разрушены, там, за ними открылась другая жестокая вечность, она рвется наружу безмерной гордыней, щемящей тоской и могильным холодом. А из самых глубин поднимается жуткая непроглядная тьма, зловещий сгусток мрака, сверкающий пристальным блеском бездонных глаз готового к прыжку хищника.

Обреченность упала на шею вековым топором палача. Ничего не осталось на свете, ничего, кроме страха и ужаса: ни мертвого города, серо лежащего скелетами зданий и ребрами шпилей, обглоданных тьмою; ни визжащего ветра, порывами злости рвущего кожу до самого мяса; ни грозного неба, зловеще раскрывшего сизую пасть, беззубо жующую дряхлую вечность, ни той, что стоит на краю, обреченно, с седой головою – все распалось на голый, ничем не прикрытый первобытный страх. Страх смерти.

Из немых, леденящих бездоньем, глубин, из разверзнутых недр – неземной исполин, кровьюстынущей мощью пылающий зверь, обрекающий взглядом на вечную смерть, необъятною волей без мер и границ заставляющий вспарывать вены и вниз безоглядно шагать из пустого окна. Его мрачная сущность до жути страшна: он не знает прощенья, не ведает свет, в его каменном сердце любви больше нет… а на гордой спине горьких шрамов крестцы – от когда-то светящихся крыльев рубцы.

Сотрясая рассвет силой жилистых лап, изрыгая из пасти неистовый храп, выдыхая хрипящей обугленной тьмой, он пришел за моею бессмертной душой. Беспощадный, багровый, карающий зверь раздирающим криком души моей дверь разломал, разорвал страхом сжатых артерий сердечный комок, обезумевший взгляд, жуткий рев и рывок…

Я стою на краю. Боль врастает в мой мозг. В двух шагах от меня – исполин в полный рост. Обреченность упала клинком палача, небо черной вуалью закрыла печаль. Истерически бьется в поджилках душа. Беспощадная злоба сознанье круша, скрипом рвущихся жил растлевает мой прах, рвет мой мыслящий дух обезумевший страх, мою вечную душу стирает в НИЧТО, от меня ничего, Ничего, НИЧЕГО…

Открываю глаза. Ночь. Она крепко держит в объятьях бесконечных кошмаров, покрывая с головы до ног липким холодным потом. Сердце стучит у виска, снаружи, словно пытается разорвать височную вену и вернуться назад в плен грудной клетки, где спокойно, тихо и монотонно.

Пытаясь убедить себя, что это всего лишь сон, сажусь на кровать и в тревожной темноте начинаю смутно различать знакомые очертания маленькой комнатки общежития, находить подтверждения в привычных силуэтах компьютерного стола и книжного шкафа того, что я окончательно проснулась, и брошенная на полу книга не вырастет новым чудовищем.

Больше всего боюсь заблудиться во сне, когда с трудом поднявшись с постели, включив свет и начав заниматься обычными делами, вдруг обнаруживаешь, что ноги налились тяжестью, и каждый шаг дается с трудом, что мозг, словно под толщей соленой воды, замутнен и туго соображает, что предметы неестественно размыты и каждый звук, как невнятный отрывистый шум, доносится откуда-то слева издалека. Но, даже почувствовав, что все еще спишь, закованный властью тяжелой дремы, даже осознав, что потерялся где-то между зыбью и явью, застряв в безвременье и пустоте, все равно никак не можешь проснуться.

Обычно пощипываю себя за запястье или предплечье, в надежде почувствовать легкое покалывание кожи и чтобы убедиться, что я здесь, в своем теле, а душа не плутает в лабиринтах загадочных снов и способна вырваться из крепких оков бессознательного. Но сейчас даже острая физическая боль, впившаяся ногтями в онемевшую ногу до синяков и кровоподтеков, не могла вырвать из жуткого оцепенения, стоящего за спиной живым воплощением ужаса, незыблемым и леденящим. И как бы я не вжималась в холодную стену, оно не исчезало, а, наоборот, ширилось и росло, словно питалось моим инстинктивным страхом.

Наблюдая, как в двустворчатое тусклое окно призрачным светом вливается белесая луна, растекаясь по полу длинными тенями, тревожной тишиной и щемящим одиночеством, стала постепенно приходить в себя. Вокруг все та же маленькая одиннадцатиметровая комната с белыми обоями на стенах и зелено-красным паласом на истертом, местами порванном линолеуме; все тот же компьютерный стол, стоящий в углу у окна, и одноместная панцирная кровать, скрипучая и продавленная под тяжестью бессчетных лет эксплуатации; все тот же старый массивный шкаф и деревянный книжный стеллаж, уставленный десятками потрепанных и видавших виды книг. Они стоят вплотную друг к другу, выпячивая цветные и белые торцы с потускневшими буквами, красуются разорванными и бережно заклеенными обложками, пряча в темноте форзацев свои исчерканные или нечитанные листы, и с нетерпением ждут, когда теплые заботливые руки заберут их с тесной полки и раскроют на первой странице, разрешив снова благоухать пьянящей типографской краской смешанной с многолетней пылью.