Лори Лютер - Крионист

– Ну что там? – спрашивает Хантер, сидящий на стуле. Он утомился и начал нудеть побольше Эдика. На этот раз мне есть чем его обрадовать.

– Всё! – отрапортовываю я. – Готово.

Мы отключаем насос, сворачиваем все процедуры и перемещаем бескровное глицериновое тело в контейнер для временного охлаждения. Хантер к телу уже не прикасается, видимо, считая, что перенос трупа – не царское дело, так что всё делаем мы с Эдом.

Теперь на неделю можно было забыть о нашем номере шесть и вспомнить о нудной бумажной волоките. Потом мы поместим тело в спальном мешке в криостат, где при температуре минус сто девяносто шесть градусов по Цельсию он будет висеть чёрт его знает сколько лет, до того момента, пока будущие поколения не увидят его и не подумают: «Что это за хреновина такая висит? Закатайте это в асфальт». Если, конечно, будущие поколения вообще будут способны думать.

А тем временем, когда мы закрываем контейнер с телом, Хантер выходит из комнаты, и я уверен, что он пошёл отчитываться перед начальством, а мы с Эдом остаёмся – сегодня сами себе уборщицы. Нужно привести операционную в первозданный стерильный вид.

Эдик, усердно прыская на стол дезинфицирующим средством, спрашивает меня:

– Лука, можно вопрос?

Я, не отвлекаясь от распарывания повреждённых пакетов со льдом и сваливания его в раковину, отвечаю:

– Валяй.

– Почему ты криопациентов всегда называешь трупами или покойниками? Это ведь не совсем правильно.

Я отвлекаюсь и смотрю на Эдика. Он мягко водит губкой по столу.

– Почему неправильно?

– Ну… – говорит Эд, – они ведь могут ещё ожить. Поэтому они и называются криопациентами. Ведь в этом весь смысл.

Я ненадолго задумываюсь. Не над словами Эдика, а над тем, стоит мне его переубеждать или оставить всё как есть. Эд заканчивает гладить губкой стол и подходит к раковине, чтобы вымыть руки. Заглядывает мне в лицо. Я уже хочу сказать ему что-то нейтральное, вроде «не бери в голову, случайно», но вдруг обращаю внимание на серебряный крестик на его шее.

– Разве это не противоречит твоей религии? – с любопытством спрашиваю я, показывая на крестик.

Эд начинает теребить его рукой и убирает под свитер.

– Ну в Библии ничего не сказано про это…

– Кажется, тебе нужно внимательнее перечитать свою настольную книгу, дружище, – усмехаясь, говорю я. Я сам Библию читал ещё в школьные годы и ни черта уже из неё не помнил, но это чтиво способно запутать любого, задающегося экзистенциальным вопросом. Говоря с Эдом, я не ставил себе цели переубедить его или настроить против его религии. Мне было всё равно, просто нравилось озадачивать Эда, смотреть на то, как он перерабатывает информацию, шевелит шестерёнками. И пока он думает, я кладу ему в мокрую руку ключи от лаборатории, и он непонимающе смотрит на них.

– Закроешь лабораторию, я домой.

– Хантер сказал, надо перед уходом все параметры проверить…

Я пожимаю плечами, снимая белый халат.

– Ну хочешь, проверь. Я бы не стал. Не умрёт же он второй раз. До завтра.

Эдик растерянно стоит с ключами, бубня что-то на прощание, а я выхожу, довольный удачным рабочим днём. И думаю, уж не выбрал ли религиозный Эд эту совершенно неподходящую ему профессию только потому, что крионика – своего рода отсылочка к воскрешению. Потом решаю, что думать об этом бессмысленно, и выбрасываю это из головы.

На улице уже темно, к тому же возле нашего здания (включающего операционную, основную лабораторию по подготовке к заморозке, криохранилище, являющееся ангаром, временное криохранилище, комнату отдыха, кабинеты Хантера и начальницы, да ещё несколько подсобных помещений) нет никакого уличного освещения. Криофирма находится практически в лесу, с небольшим подъездом, расчищенным для нашей колымаги и личного автомобиля начальницы Эльвиры.

Так что я по привычке, на память, минут десять пробираюсь по неосвещённой тропе к Кузьмоловскому шоссе. Там я перехожу дорогу и ловлю, вероятно, последнее маршрутное такси, сажусь в него, и, оплатив водителю проезд, сажусь у окна и принимаюсь вглядываться за стекло, где всё равно ничего не видно, только чернота и отражение моего наглого лица. Я вижу в стекле, что мои светлые волосы торчат в разные стороны, и приглаживаю их рукой. Так становится ещё хуже, поэтому я вновь провожу растопыренными пальцами ото лба к затылку и отворачиваюсь от окна.

Я не очень-то люблю возвращаться домой, по крайней мере, не каждый день. Иногда ночую прямо в лаборатории на удобном чёрном потрёпанном кожаном диване, с которого всегда так лень встать, или в комнате отдыха. В шкафу у меня там накопилось достаточно вещей, помимо рабочих белых халатов: несколько чёрных футболок с логотипами любимых групп, джинсы и толстовка. Иногда всё же у меня появлялась мотивация ехать домой, на окраину Санкт-Петербурга, хоть и относительно близкую к криофирме, в осточертевший мне район метро «Просвещения». Мотивация эта – мой кот Рося. Его всё-таки надо иногда кормить и убирать за ним. Всё это дело занимает всего несколько минут, но оставлять его больше, чем на два дня, уже кажется мне преступлением. Вообще, кота зовут Россиянин и ему уже двадцать лет и несколько месяцев. Ненасытная утроба, постоянно орёт и никак не подохнет, здоровый как слон. Мне подарила его сестра, когда я приехал на постоянное место жительства из Зальцбурга в Санкт-Петербург, двадцать лет назад. Она сделала именно такой подарок намеренно, зная мою суть, рассчитывая развить во мне чувство ответственности, любви к ближнему и прочим каноническим вещам, которым я всегда противился и никогда не понимал. Впрочем, ей это не удалось. Я ухаживаю за котом по мере возможности, и, конечно, я кормлю его, убираю за ним и даже иногда глажу, когда он особенно активно этого требует, но никаких новых качеств во мне не появилось. Я просто знаю, что нужно делать это, и делаю.