Наталия Рай - Потомок Монте-Кристо

«Ах, так!» – сказал про себя вмиг озверевший Вовочка. Смирно, ни с кем не выясняя отношений, встал в хвост очереди и как только подошёл его черёд, спрашивает:

– Сколько у тебя тут всего?

Продавец посчитал. —

Вовочка:

– Всё забираю.

Очередь ахнула и умерла.

А продавцу что, работы меньше.

Выгрузили тут же на улицу всё спиртное, что было в магазине. А времени-то – полдень буднего дня, так что до вечера Вовочка караулить ящики поставил своего дружка, а за это время всех, кого только знал и не знал, пригласил на великий кутёж. Да ещё и в родное милицейское отделение сбегал, наврал там с три короба да и добился негласного разрешения – за мзду, естественно, на задуманную гульбу… С полуночи перегородил ящиками родную улицу и всякому – пешему и конному – предлагал выпить. Водки-то – хоть залейся. К утру родимый микрорайон в лёжку лежал и только рассолу просил. Сам Вовочка тоже времени даром не терял, и, задним числом, предполагаю, что ящика два коньяка он осилил точно..

Он, по моему (всеобщему) мнению, вообще не умеет тормозить. Что в жизни, что на машине. Запил Волочка, загулял. А он – товарищ компанейский, посему весь район гудел, пока пропивались наличные пятьдесят тысяч (а рубль тогда стоил, напоминаю, 55 центов!). Но это ведь значит – остановиться? Вовочка же только разгулялся. Бросил он клич:

– Мужики, беру взаймы на двадцати процентах!

И те, кто пил с ним, охотно выложили деньги на продолжение банкета. А в один из просветов (перед началом следующего ящика) Вовочка вспомнил об арифметике. О, это великая наука! Сел, подсчитал, во что ему вылилось желание насолить ближнему, плавно перетёкшее в желание догулять до «не могу»: тридцатник. То есть тридцать тысяч рублей при вышеназванном курсе. А ведь ещё и жить надо! А сроки отдачи – жмут. Объявил, значит, Вовочка: шабаш, братья, работать пора.

И – вот – труд на благо покойников. Причём виден был уже довольно близкий финиш. А ведь только-только год прошёл. А тот тридцатник не только удвоиться успел (20 процентов Вовочка в яри предложил за каждый месяц!), да и собратья-собутыльники не погнушались Вовочке «счётчики» включить – ни дня сверх срока ждать не стали.

Признаюсь, я, со своей хвалёной логикой, стала в тупик. Ситуация! Не она ли и вынудила произнести те гибельные для меня слова?

Пока я устанавливала и осознавала, что действительно влюбилась, Вовочка благополучно рассчитался с долгами, не совсем, правда, как я после узнала и опять сменил род деятельности – занялся фотоделом.

Приходится мне сделать отступление. Какая, Господи, тоска! Стоит под горлом и ни продыху, ни роздыху мне от неё. А ведь не меньше ста раз уже казалось мне, что я победила, задавила её в себе, загнала на самое-самое дно души: ведь расстались мы, расстались. Ведь гордая я. Но так душа болит – одна сплошная рана, с неё вся кожа содрана, мякоть ошмётьями, каждое самое нежное и ласковое дуновение – как рашпилем – как, Господи, болит! Как давно и как невыносимо болит. Я, гордая, упала бы на колени, моля: вернись, останься, дай дышать. Но – знаю: бесполезно! И болит запредельно, хоть в петлю. Но и петля, знаю, не поможет. Нет спасения. Проклял меня кто-то, что ли?

Когда-то, в благополучные времена, Вовочка попросил:

– Напиши ты о моей жизни странной, да только так, чтоб мне не сесть тут же, а то я тебя знаю – не роман, а прямо-таки чёрное досье получится.

Я, смеясь, согласилась. И вот – пишу. Но не в том настроении пишу, не то над плечом висит, не тем душа дышит, чем думалось. Всегда, сколько жила – работой спасалась. Что бы ни случалось со мной: вьпишусь-выплачусь-выработаюсь и – как новенькая. Столько старалась я забыть о нём, а вот – пришлось вспомнить: так и не знаю я другого от беды зелья, кроме работы. А другое – не пишется. Знать бы хоть, что – когда допишу – полегчает… Может, и полегчает. Но сейчас, когда я его вспоминаю…

Всё я в нём любила – и хлипкую его бородёнку, которая хоть ему и шла, да ведь и невзрачна была, особенно в сравнении с усами, такими же рыжими, как и кудри, которые всегда и у всех мне резко не нравились: и росточек, и суетность, и напрочь исцарапанные-избитые руки. И даже дурацкие наколки-русалки, узкие плечи, и необязательность, и виртуозность вранья, и способность взять без отдачи, и лень его несусветную при умении работать сутками, безсонные с ним ночи – всё. И то, как машину водит – почти не тормозя. Ехали мы однажды по Ленинградке, по скоростной полосе. Я, естественно, ничего не вижу, не замечаю, кроме него. Вдруг как-то подсознательно, что ли, обнаруживаю гул, как в самолёте… Глядь на спидометр, а на нём – сто двадцать. А мы к центру едем. Где и машин побольше, и светофоры, и постовые, и туннели… Я, впрочем, не возражала, хоть и в ад – лишь бы вдвоём.