Это понимать, что мы с ним одной крови? Ибо где вы видели поэта, который от мира сего? До чего представителей пресловутого большинства, оказывается, злит, ввергает в неконтролируемую ярость чужая свобода! Особенно, если ты не в состоянии (вернее, не понимаешь, почему должен!) ответить, почему выбираешь именно эту тропу…
О, тут-то я и погибла! Хотя от такой мысли я была безумна далека, почему и обнаружила факт собственной гибели далеко не сразу. В миг, когда подмигнула ему и промурлыкала «то ли еще будет…”, я ему только слегка посочувствовала, ибо не поверила до конца в такую позицию. Но уже тогда, наверное, мы оба переступили какую-то полосу, или разорвали нить, делившую до сих пор наши две жизни.
Зря, как оказалось, на свой счёт я была так спокойна – что мне любить не суждено. Какая может быть любовь, когда столько дел!?!
Так что в ту минуту я только улыбнулась ему и пожалела. Он понял моё безмолвное: «не дрейфь, брат, то ли ещё будет!..» И мы переступили через что-то, через какую-то границу навстречу друг другу. Господи, сколько же раз потом мне придётся пожалеть о той минуте и даже проклясть её…
Когда я (уже поняв, во что именно и насколько капитально влипла) оставалась одна, то до глубин подсознания познавала, в чем состоит коварство любви. Одним словом если – в безвыходности. Когда любимого нет с тобой – тоскуя о нём, любишь ещё сильнее, ибо по пёрышку перебираешь всё, что есть – он. Когда он – с тобой, любишь ещё сильнее, наслаждаясь и любуясь. И сотни раз повторяешь себе, что сильнее уже любить невозможно, но, прикасаясь, любуясь, любишь ещё сильнее. Когда любимый с тобой хорош – за то, что хорош, когда обижает – оправдываешь любую тебе причинённую муку – и так до бесконечности. Это – как восходящий воздушный поток. Он несёт, уже и не спрашивая, а есть ли у тебя крылья, могут ли они взмахнуть ещё хоть раз. Да и – начинаешь сомневаться – нужны ли крылья вообще, если поток – невозвратен, неостановим, как само время.
Не знаю, что бывает с другими любящими. В смысле: пытаются ли они спастись, даже осознав полную этого невозможность. Я о себе знала совершенно точно: поздно, а потому и невозможно. Теперь ничто, н и ч т о не способно меня из этого потока изъять. Включая полный вакуум. Включая мою смерть.
О, я знала, что погибла. Знала задолго до того, как начала отмеривать первый круг ада. Но я, невзирая на, вполне, надеюсь, заслуженный, титул умной, тоже живой человек и мне, как и всем, свойственно надеяться. И я надеялась до последнего шанса, до мига, в который Вовочка предал меня у меня же на глазах, предал, сознавая, что делает и даже наслаждаясь этим предательством с каким-то мазохизмом.
Я говорю о самом масштабном, самом последнем его предательстве, совершённом уже в открытую, после которого мы и расстались. А что было до этого?! Не раз и не два он предавал меня и я – прощала. Я, раньше уходившая от кого угодно за одну не такую фразу, за один не такой взгляд, за один не такой поступок, растерянно прощала.
С Вовочкой даже вопроса не было – прощать или нет. Само прощалось. Он стал для меня всем – и ребёнком моим тоже. Ребёнка же не выбирают и не простить своё дитя – невозможно.
Он, однако, моим ребёнком не был, таковым себя не сознавал. И относил моё всепрощенчество Бог весть за счёт чего. За счёт моей бесхарактерности, наверное. Однако, и от этой версии ему пришлось отказаться, видя мои отношения со всем прочим населением страны. С другими я оставалась точно такой же, какой была всегда, до него, потому-то Вовочка и гордился своей практически неограниченной надо мной властью, потому-то и ценил её (и меня) до поры до времени.
Встречались мы редко, ибо ни времени, ни нужды, ни желания – не было. Но перезванивались куда чаще, чем это положено столь мало знакомым людям. И только когда, в вечер Вовочкиного визита, в третьем часу позвонила приятельница, раньше трёх не ложившаяся и принимавшая меня, как снотворное, перед сном, уже лежа под одеялом, я удосужилась взглянуть на часы. «Неплохо для начала!»
Проснувшись утром, я поняла, что душа моя, оказывается, повлачилась за Вовочкой, как прикованная и что мне без неё довольно паршиво. Я попыталась призвать её обратно, но она ответила только стоном. Это было и странно, и больно, и унизительно.
Особенно, если учесть мою привычку к свободе! Ненавижу зависеть, просить, пробивать, умолять. Для другого – что угодно, я тут только орудие производства. Стоять в очереди для меня хуже казни египетской! Уж не знаю, что должно бы продаваться, чтоб я влезла в эту злобно-потную толпу. Даже за книгой Марины Цветаевой не стану рваться, ибо даже её можно взять в библиотеке, в крайнем случае, посидеть пару дней в читалке и просто-напросто выучить. Чтоб иметь её стихи внутри, в себе, везде и всегда. Чтоб не таскаться с сундуками. Эта кладь не помешает пролезть в игольное ушко.
Читать дальше