Анна-Нина Коваленко - Цветы шиповника. Этот мир

У неё было 14 детей – от первого брака 4 и во втором браке 10. Но в живых остались только четверо: от Константина моя мама и дядя Лёня – в 20 лет он погиб в Сталинграде, то есть дожил до двадцати. От Прокудина – Валентина и Ксения, все остальные дети умирали и погибали детьми от несчастных случаев (тонули, травились) – бабушка была слишком занята на колхозных работах и не могла усмотреть. Но я узнала об этом много позже, она никогда не говорила о своих потерях. Ещё, она никогда не целовала меня и никогда не наказывала – удивительный приём воспитания. Мне вообще была предоставлена полная свобода действий и, соответственно, познания мира. Существовало табу на слово «куда» («Ты куда?» и т.п.) Я до сих пор не переношу этого вопросительного слова. С младенчества помню себя прыгающей через (падающей в-) колодец; реву – иду домой с окровавленными перемолотыми руками – засунула в колхозную точилку; прыгающей через костёр – и потом лежащей в постели с обожжёнными ногами; парализованной, лежащей на спине с поджатыми в коленях ногами (исцелила потом наговорами деревенская знахарка); лежащей на полу с заплывшими глазами и с головой разбухшей как котёл – сунулась в улей в поисках мёда… Спускаюсь по обрыву, что над омутом: вижу внизу темно-зелёную неприветливую воду и чувствую что-то неладное… Тут меня спасает 12-летний пионер Егор Цыбин, по отвесной стенке обрыва выносит наверх. Или, вот: спускаюсь к реке по пологому берегу и ступаю в воду: вода мне по колено; по пояс… по шейку… с головой. Тут я чувствую, что меня не держат ноги. Задержав дыхание, страшным усилием разворачиваюсь на 180 градусов и – выбираюсь из воды на берег. Это было вскоре после того, как та же самая река унесла от меня друга моего раннего детства Славу. Только я тогда не понимала происшедшего, то есть, понимала по-своему, и об этом рассказ «Тысячелистник». Много, много было у меня падений и травм. Так что, помню, в шесть лет, когда моя дальневосточная приятельница Тоня Ковток предложила прыгнуть с крыши сарая, я подумала: «Как это скучно… И рискованно…» Ей выпало прыгнуть первой, она прыгнула и сломала ногу. Глядя на неё сверху, воющую от боли, я подумала: «Ну вот, мне не надо прыгать», спустилась и помогла ей добраться до дома.

Я очень рано начала читать, где-то к 3-м годам. Помню, проникла в мамин класс – я часто это делала – сижу под партой, а кто-то сидящий за партой (вижу лишь руку с алфавитом под партой) показывает мне алфавит и шёпотом объясняет, какая это буква… А вот я сижу за столом в избе в Сидорёнково, и вывожу буквы – учусь писать, сама… Cижу рядом с мамой и помогаю ей проверять диктанты, написанные в классе. Мой писклявый голос: «Ой, мама, Самошка 1 1 Самуил. такой дурак! – Написал „с а бака“ вместо „с о бака“!»

Я была совсем маленькая, когда шла война. В поморцевской школе, где мама учительствовала, висела в учительской огромная карта, утыканная крошечными флажками: точки боевых действий. Взрослые перемещали флажки и о чём-то говорили, смысл сказанного до меня не доходил, я могла лишь видеть их выражения – радости или огорчения, в зависимости от расположения флажков. Ещё, в поморцевском доме маминой соседкой, или, как теперь говорят, «руммейткой», была заведующая школой Анна Петровна, которая не позволяла маме плакать по поводу того, что «нет писем с фронта». Анна Петровна говорила: «Помните: кажда слезинка делает морщинку». Позже я узнала, что сама Анна Петровна тогда уже получила похоронку с фронта – погиб её единственный сын. И она находила в себе силы утешать! И ещё помню, позже, в Сидорёнково, такую сценку: бабушка разговаривает с каким-то прохожим солдатом, он сидит на стуле в шинели спиной ко мне, а по спине, по этой шинели, ползают вши, ну просто кишмя кишат… Есть ещё более ранние и более драматические воспоминания о войне в моём детстве в других рассказах… Конец войны, то есть «День Победы», запомнился розовой шалью, которую водрузили на сарай старшие за неимением в доме ничего красного. 2 2 «Бесконечные пыльные дороги».

О родителях моего отца я ничего не знаю, согласно отчеству «Кузьмич» отец моего отца звался Кузьма, а как звали его мать, не знаю, но почему-то мне кажется, «Ефросинья». До войны они жили в районе Апшеронска, после войны бесследно исчезли. Моя мама советовала написать запрос в адресный стол, я писала, но этот стол не мог ничем помочь.

Моя мама (1915—1980) была очень талантливым человеком. Бабушка, при всей её интеллигентности и поэтичности, всё же была земной женщиной, а мама – иногда мне даже кажется, она пришла с другой планеты и не могла адаптироваться в земной среде. Когда ей было 14, она изрисовала стены дома (прямо по побелке, внутри), за что была наказана отчимом, побита, и с тех пор боялась брать карандаш в руки, но если я её уговаривала что-то или кого-то нарисовать, она несколькими взмахами руки с карандашом создавала просто гениальный рисунок. Уже в Москве, будучи членом Горкома, или «Грузинки», я всегда вспоминала маму, видя рисунки Ильи Кабакова – те же пропорции, та же линия. Поразительная похожесть. Она окончила педагогическое училище и работала учительницей начальных классов, перемещаясь из однго пункта (чаще деревни) в другой по назначению РОНО (Районный Отдел Народного Образования). Хранила верность призванию – уж если нельзя рисовать, вышивала, вязала, кроила, шила, изобрела некий станок, на котором ткала симпатичные коврики, раздавала их; покупала клеёнчатые скатерти и на обратной стороне писала картины, раздавала их – вешать над кроватью как ковры. На Дальнем Востоке организовала народный театр… Первым мужем её был Евгений Васильевич Малышкин, собственно, он работал завучем в одной с ней школе. Они поженились. Мама всегда помнила Евгения Васильевича и называла его самой большой любовью. Я спросила маму, как он выглядел, и всё что она могла сказать о его внешности – он был очкарик. И она его любила. Их счастье было недолгим. Маленькая дочь Ирочка умерла. Евгения Васильевича забрали и увели однажды ночью – были 30е годы. Он всегда боялся, что с ним это может случитья, и вот, случилось. – Может быть, он участвовал в каком-нибудь молодежном течении… движении? Он родился в 1913г. в Воронежской области и учился в Москве в МИГАИК (Институт Геодезии, Аэрофотосъёмки и Картографии). Уехал в Сибирь, где его нашли вездесущие органы… Мама стала ждать, когда придут и за ней. В это время она работала в г. Белово и снимала комнату в бараке. К её соседке Марии, маминой тёзке, приехал в гости брат Гавриил, кадровый военный. Увидел маму: «Кто такая?» – сестре, влюбился, и остался в Сибири. Устроился работать инкассатором в местном банке. Началась Финская война (1939) – он ушёл. Вернулся. Решил съездить на родину, и мама засобиралась переезжать с ним… 22 июня 1941г., когда поезд прибыл в Москву, где нужно было делать пересадку, по радио объявили начало войны. Где-то я видела письмо, где он сетует: «Всех провожали родные – матери, жёны, сёстры, только я один…» Потом придут ещё 2 письма из Подмосковья (я храню), ему как артиллеристу нужно было готовить кадры. Как он писал, «адреса нет», потом он исчез, и только по окончанию войны маме ответили из военкомата, что последний раз он был раненый в госпитале под Ржевом (1942), и в этот госпиталь попала бомба. Все мои попытки найти место захоронения отца опять же не имели успеха.