Олег Моисеенко - Праздник Победы

– Мать вашу, приготовиться к атаке, никому не трусить.

И дальше неслись такие матерные, но такие понятные слова, что, когда он вскочил на бруствер траншеи во весь рост и прокричал: «В атаку-у-у, мать вашу!», Николай вскочил и закричал за комбатом теми же словами, и кричал, и кричал их, и больше ничего не слышал. Атака была такой яростной и неожиданной для немцев, что они вначале стушевались, а потом побежали, повернули назад и мотоциклы. Порыв солдат был такой стремительный, что начали настигать немецкую цепь, часть которой, в страхе бросая оружие, искала спасения от невыносимо жуткой ярости и приближающегося позади крика в маячившей впереди полоске зарослей. Другая, потеряв самообладание, теряла силы, останавливалась и, сраженная, падала на землю. Комбат, как потом рассказали Николаю, был убит, когда настигли немецкую цепь. Залегли сразу за деревней, дальше бежать сил не было, да и цепь уже была совсем жидкой. Николай упал возле гумна, которое осталось целым после вчерашнего пожара, и приготовился к стрельбе.

В это время с той стороны завершали переправу наши части и поднимались уже к высоте возле реки. Как потом говорили, переправился полк и артиллерия. Николай услышал вой, и в глазах потемнело. Очнулся он ночью, услышал тихий разговор и хотел повернуться, но боль ударила с такой силой, что опять потерял сознание. Пришел в себя в госпитале на койке.

– Смотри, ожил, что значит молодой организм.

«Значит, я жив, в нашем госпитале, это хорошо», – пронеслась мысль, и Николай заснул.

Заснул как здоровый и сильный человек, сделавший свою необходимую работу. Через два месяца его выписали из госпиталя.

После боев за Будапешт полк был выведен в резерв для пополнения и отдыха. Их расположили недалеко от окраины города, рядом проходила железная дорога. На железнодорожной станции сохранились здания и складские помещения. В них и разместился батальон, «наш батальон», так уже несколько недель говорил Николай. В эти места они, совершив марш от передовой, прибыли к ночи. Только в конце марша километров пять их подвезли на трофейных машинах. Стояла сырая и туманная погода, на машинах сидели молча, начали замерзать, хотелось есть и быстрее прибыть на конечный пункт. Николай разместился у борта машины и жался одной стороной к соседу украинцу, с которым у него сложились дружеские отношения. Звали его Семен, Семен Игнатович, так он представился в первый раз. Он был старше Николая, человек семейный. Машины остановились, подали команду выгружаться. Разместились только к ночи, донимал голод. Здесь с питанием стало сложнее, на своих землях было проще и веселее, там, где остановился, можно было что-то раздобыть съедобное, а здесь, пока объяснишь, смотрит человек на тебя и улыбается, и черт знает, что у него на уме, да и стыдно как-то просить у чужих. Горячей пищей кормили вчера вечером, и с тех пор только пожевали, что у кого было. Только усталость последних дней давала о себе знать, и многие, только расположившись, сразу засыпали. Согревшись, заснул и Николай. На рассвете подвезли горячую пищу. Просыпались нехотя, но рассвет бодрил. В этих местах уже наступила весна, снега не было, пели птицы, начала пробиваться зеленая трава.

– Погода такая, как у нас в апреле, скоро уже можно ячмень сеять, – говорил Семен, прислушиваясь к пению птиц. – Вот добьем фрицев, может, и к посевной домой успеем.

– А почему их не добить? Вон сколько техники, а в небе их самолетов почти не видно.

– Так он тебе и будет сдаваться, жди, – отвечал Куйсымов, молодой и крепкий татарин.

Обжились на новом месте быстро, и, казалось, война далеко.

– Вот бы простоять здесь, пока не разобьют немцев в Германии, – высказывал свои предположения пулеметчик их взвода, белорус Янка из-под Пружан.

Весна у людей рождала светлые и радостные мысли, тянуло домой, и хотелось жить, работать, сеять. Такие мысли и разговоры все больше и больше захватывали и солдат, и командиров, особенно тех, кто был из сельской местности.

Было предобеденное время, Николай сидел на брошенном ящике для боеприпасов, подставив спину солнцу. Солнечное тепло шло через наброшенную на плечи шинель и растекалось по всему телу, создавая внутри уют и сонливость. «Как же там дома? – неожиданно пришла мысль. – Как там одна мама?» Закрыл глаза и представил двор, дом таким, каким он видел его перед уходом на фронт. Кажется, это было так давно, может, это был сон? Кто же там поможет маме, ведь скоро посевная. И так захотелось ему увидеть мать, обнять и пожалеть ее, что горло перехватило и запершило во рту. Его мысли прервал Куйсымов: