Олег Вергуленко - Гадости и Сладости. 13 жутких историй, которые лучше не читать

«Господи, я благодарен тебе за сегодняшний день, за то, что удалось списать контрольную по математике и за то, что тётя Света сегодня предложила пообедать с Димой. Спасибо, что ты рядом со мной и не позволил Андрею сегодня наказать меня за опоздание…»

– Мамочка… – донеслось до меня сквозь молитву.

«… Опять бредит. Или бабушка действительно сейчас здесь? Так! Не отвлекаться! Прости, Господи, что я ещё не могу полностью сконцентрироваться на молитве. В общем, я благодарен тебе за твоё присутствие в моей жизни и твою поддержку сегодня.»

С маминой кровати продолжали доноситься стоны и обезличенные обращения. Она то говорила с кем-то, то стонала от боли и, кажется, плакала.

«Прошу, дай мне сил справиться со всеми трудностями… Хотя… лучше помоги, пожалуйста, маме. Дай ей возможность умереть…»

Я резко открыл глаза. Я не мог поверить, что произнёс это, хоть и в мыслях. Я произнёс эти слова в молитве, находясь, как я представлял, в ярком потоке света, уходящем в небо. Я желал этого всем сердцем и это меня напугало. Я зажмурил глаза, пытаясь восстановить в воображении поток.

«Нет-нет-нет! Я знаю, что ты всемогущ! Помоги ей выздороветь! Помоги ей жить без наркотиков! Помоги…»

Я продолжал фантазировать, но ни одно из последующих слов не откликнулось в моём сердце. Все они бурлили в мозгу, но ни в одно из них я не верил. Кое-как добубнил молитву и лёг спать.

Утро было тихим. Маме удалось уснуть. Я прокрался к двери и уже через десять минут шёл в школу по замёрзшему болоту, покрытому свежим снегом.

«Последний день семестра. Могли бы уже и отменить эту контрольную. Или перенести на следующий год. Сегодня написать бы её нормально и всё будет круто. Вечером у Жемчужникова. Круто, что родаки уехали – устроим расколбас. Желание продумать бы, чтобы в двенадцать загадать.»

Я планировал день и первые дни следующего года ещё даже не подозревая, что прошлой ночью моя жизнь изменилась. Что моя настоящая молитва закончилась гораздо раньше, чем я думаю, что она была услышана и, что мама уснула навсегда. Я узнал об этом на третьем уроке, сразу после звонка, в кабинете номер 49.

– Вергуленко! – подозвал меня историк. – Контрольную можешь не писать. Ставлю четвёрку автоматом. Иди домой, тебя там ждут.

– Ну, как ты вёл себя сегодня?

От его тихого, спокойного голоса у меня комок в животе сжался. Мне – четыре, но я прекрасно знаю, что будет дальше. Все мои вечера одинаковы.

Он приходит с работы, достаёт из шкафа солдатский ремень и вешает его на видное место – широкий, тёмно-коричневый со светлыми трещинками, с большой блестящей пряжкой. На пряжке сияет пятиконечная звезда. Точно такая же на прошлой неделе украсила мою попу. Мама в кухне готовит ужин. Потрепав меня по голове, он уходит к ней. Наверное, они там едят.

А я сижу в комнате наедине со своим кожаным катом. Я больше не могу играть. Я жду. Уснуть – не вариант. Вчера попробовал притвориться спящим в надежде избежать порки, но меня раскусили. Лежал спокойно, не шевелился, глаза зажмурил, почти не дышал. Как он узнал, что я не сплю? Может, заметил, как дрожит моя нога? Но я не мог ни-че-го с ней сделать. Каждый раз, когда я слышу его голос – размеренный и тихий, слишком тихий, чтобы быть безопасным, – ниточка под моим правым коленом начинает слабеть.

Я уверен, что у меня внутри такие же ниточки, как у Бобика, игрушечной собаки на подставке. Если нажать на дно подставки, натянутые в его теле нитки ослабевают, и он падает, словно пытаясь рассыпаться на части. Но убери палец с кнопки, и он в тот же миг вскакивает, будто учуял кошку. Я люблю играть с ним, быстро нажимая и отпуская кнопку. Создаётся впечатление, что Бобик танцует. То же самое с ниткой в моей правой ноге, словно кто-то то нажимает, а потом отпускает невидимую кнопку на моей стопе.

Затем он возвращается из кухни, садится на диван и задаёт один и тот же вопрос:

– Ну, как ты вёл себя сегодня?

Я что-то отвечаю, но чаще молчу. Мне кажется, что он уже знает ответ, но откуда? Меня учат: «Когда я ем, я глух и нем», то есть разговаривать за едой нельзя. Тогда откуда он знает, как я себя вёл, если они с мамой кушали? Иногда молчу потому, что нитка в моём языке слишком сильно натянута, и он, становясь как палка, совсем не двигается, и вместо слов изо рта высыпаются несвязные звуки. Кажется, что моя сестричка, которая появилась у нас совсем недавно, лопочет резвей меня. Ясное дело, она ведь ещё не знает, как ремень прилипает к попе.