Тимофей Ковальков - Сфирот Турхельшнауба. Или Тайна Шестой брамфатуры

– Марш на кухню, сволочь! Опохмеляйся, если хочешь. На этот раз ты доигрался, я собираю вещи и уезжаю к отцу на дачу. Живи один, раз тебе дороги твои шалашевки и алкоголь. Мне тридцать семь лет! Мне надоело служить тебе доброй мамочкой и психиатром в одном лице. Утешать тебя после работы, расследовать твои психозы, подставлять свое тело, как кукла, когда ты заявляешься среди ночи и тебя тянет с новенького на старое для контраста.

Упоминание возраста означало, что дело действительно обстоит серьезно. Он огорчился, понимая, что ничего сейчас не изменишь, хоть башкой треснись о стену. На всякий случай он все-таки стукнулся лбом о дверь. Несильно: членовредительства она бы не простила. Затем зашел на кухню, выпил полстакана ледяной водки из морозилки и заперся в ванной, захватив бутылку с собой. Пока он отмывался, она собрала вещи и постучала в дверь.

– Я ухожу, алкаш. Тебе повестка, кстати, пришла: вызывают как свидетеля. Доигрался со своими схемами, разбирайся теперь сам. Если посадят – поделом. Говорила, ничего не подписывай. Моцарта и Сальери не забудь покормить. Пока!

Моцарт и Сальери были двумя котами, временно отвлекавшими ее от мыслей о несуществующих детях. Первый – белый игривый пушистик, второй – черный прожорливый жирдяй. Когда он выбрался из ванной, жены и след простыл. Только халат лежал в белом кожаном кресле. Он посмотрел равнодушно в повестку: «Идеологический отдел… по делу о превышении полномочий кредитного комитета… для предварительного допроса в качестве свидетеля…» Что за отдел такой? Совок, что ли, вернулся? Сейчас не до того, пошли в жопу. Он накапал себе валокордину и завалился в смятую, пропахшую ее телом кровать, закутался с головой одеялом, представил себя полярным летчиком, потерпевшим крушение, в палатке, занесенной снегом, и уснул.

Светало, февраль наказывал покорную Москву непроницаемым мраком и сыростью. Плотный ледяной дождь окутывал улицы. Мутный тяжелый лед накапливался панцирем на автомобилях, деревьях и капюшонах дежурных сотрудников дорожной полиции. В пять часов утра город застыл в каталепсии, расправляя напряженные нервы после рабочей недели. Поток транспорта иссяк. Неутомимые коммунальные службы щедро поливали асфальт пустых улиц серой липкой солью. Недостаток кислорода и света превратил московских обывателей в гриппозную вялую массу, жаждущую отдыха. Зарывшись кротами в тесные ячейки бетонных лабиринтов, жители не торопились прерывать сладостный сон мрачным февральским утром в субботу. Прогноз не обещал никакого просвета в полосе климатических аномалий.

Он тоже спал тревожным похмельным сном, просматривая, как в кино, детские инфантильные сны, уносившие подальше от безрадостной реальности. Хорошо, что впереди выходные: будет время прийти в себя и переварить обрушившиеся неприятности. Другой бы на его месте жил припеваючи и по пустякам не заморачивался: до воскресенья можно еще и гульнуть с друзьями в клубе. Кто угодно, но только не Вениамин Турхельшнауб. Слишком он был ранимый и впечатлительный, чуть что – впадал в беспокойство. Депрессия как будто вылезала из медицинского учебника, материализовалась и ходила за ним по пятам, как тощая, изголодавшаяся по жестоким играм девочка-подросток.

Суббота и воскресенье прошли в метаниях души. Он варил себе куриный суп, безуспешно дозванивался жене. Турхельшнауб плохо переносил нервное напряжение. Заболев меланхолией, он становился противен сам себе, в мозгу гудело бесконечное тупое нытье. Говорят: внутренний диалог. Он ощущал по-другому: будто два незнакомых придурка в голове сводили счеты, а он как бы смотрел бездарный и бесконечный сериал ни о чем. В периоды упадка казалось, что в черепе завелась холодная склизкая медуза. Вдобавок душило чувство вины: трудно объяснить себе, зачем ты вляпался в очередной виток позорной мелодрамы. Затурканный жизненными коллизиями Турхельшнауб испытывал подобное частенько, почти каждую неделю.

Что бы там ни думала его жена Капитолина, на эту чертову пятничную корпоративную вечеринку он идти категорически не хотел. Офисные часы и без того длились слишком надрывно и утомительно. Каждый понедельник он являлся на работу с настроением каторжника. Понедельник растягивается сначала на неделю, а потом на год, в одну сплошную полосу мелких, ранящих душу конфликтов. Он называл офисные будни в банке одним емким словосочетанием: «кровавый говнозамес». Едко, но справедливо. Ни малейшего желания видеть в неформальной обстановке двуногих пираний, по ошибке именуемых коллегами, он не испытывал. Пусть они там беснуются под рокочущие ритмы современной музыки без него, как макаки в зоопарке, а он с удовольствием полежит на диване со вторым томом «Истории Византии».