Сергей Бибиков - Рукопись Арно Казьяна

– Ты давно мне не жена!

И жалкий матери:

– Подумай о детях, Тигран!

– А ты о них думала, когда висла на шее у Саркиса?!

– Не висла я!!!

Отец перешел на ругню по-армянски, что означало высшую степень раздражения. А я ушел, потому что понял: наша семья больше не существует и никогда не поднимется «из пепла»!

Мне необходимо было поделиться горем с человеком, который бы меня понял, и я пошел к Володе Липатову…

…Наша дружба родилась из вражды. До десяти лет мы враждовали, словно две матки в одном улье. Я был перекормленным, медлительным увальнем. Володя – «живчиком». Я был музыкальным, начитанным и дисциплинированным мальчиком. У Володи все было наоборот. Зато – какая дерзость и бесстрашие по отношению к старшим! Единственно, кого боялся Володя, была скорая на руку его мать, – от которой при каждом удобном случае, он норовил улепетнуть на «задний двор». Там были сараи, по которым можно было бегать, а то и проникать внутрь и конфисковать «ненужные вещи». Так, наткнувшись в сарае электрика на ящик со штырями для крепления розеток, Володя тут же решил, что ребятам они нужнее. Действительно: укреплять какие-то там розетки можно и гвоздями, а вот лучших наконечников для стрел не найдешь. И долгое время ребята играли в индейцев по-настоящему смертоносными стрелами. К счастью, войны враждующих племен кончились вмешательством милиции.

Я был вожаком иного толка. Начитанность позволила мне сколотить ребят вокруг себя в поле зрения родителей. Мне удалось насобирать детскую библиотечку, и Володина ватага стала таять на глазах…

Однажды Володя пообещал отколотить меня. Я посоветовал ему «попробовать». Нам предстояло «стукнуться», но от драки я отказался. Презрительно хмыкнув, Володя сказал:

– Куда тебе, пончик с маслом! Что теперь делать будем?

– Давай устроим литературный бой: кто победит, тот и вожак.

– Ладно, собирай своих грамотеев! Посмотрим, кто кого?…

Литературные познания моего оппонента заключались в двух услышанных от матери сказках…

– Не нужно, слушай…

Я прочел по памяти едва ли не всего Корнея Чуковского. Володя с жадностью слушал чудесные сказки. Я уже торжествовал победу, когда Володя, презрительно хмыкнув, обозвал меня «зубрилкой» и убежал на задний двор. С этого дня мы были «в ссоре».

Только через год, поняв, как мне, увальню, недостает подвижных игр, отец помирил нас. С тех пор, до самой мобилизации в армию, мы не помнили дня, проведенного порознь. В результате я стал кулачным бретером заднего двора, а Володя – читателем-маньяком…

Отмахнувшись от моего рассказа о разрыве родителей, о котором ему было известного «со времени оно», Володя сказал:

– Будя! Тут все ясно! Обмоем аттестат, или зажмешь? – кивнул он на портфель.

– Не время.

– Именно – в самый раз! Тем более, что у меня деньжата водятся – на бутылку сухого хватит. Айда в «саванну»!

Нашей «саванной» были залютинские луга по обе стороны замысловато петляющих Уд. Прелесть небольшой речушки заключалась в неухоженных, густо поросших кустарником берегах. Буйные луга, на которых траву косили один раз, когда она достигала в высоту человеческого роста, были нашим заветным местом. Над лугами в ослепительно-голубом просторе парили и кувыркались жаворонки… Выкупавшись, мы забирались в травяные дебри, ложились на спину, и вся голубизна с ликующими певчими пташками становилась нашей. Нам никогда не было скучно вдвоем. Мы могли лежать часами, уставившись в лазурную синь, и думать каждый о своем. Я не помню треволнений, которые бы не растворились бесследно в бездонной глубине…

…Теперь, когда мой город замер в ястребиных когтях фашизма, не верится, что все это было на самом деле: что была дружба – верная и беззаветная; что была Мария и Любовь к ней, чистая и глубокая, как залютинское небо. Все это кажется сном или мечтой несбыточной: такой прекрасной, что и в последнем дыхании будет имя любимой, в последнем воспоминании – имя друга, последней эмоции – достоинство Человека…

Тягостное недоуменное отступление. Бесконечные изнурительные бои. Все попытки зацепиться за местность, остановиться, дать, наконец, отпор фашистам, кончались массированными налетами вражеских самолетов, что, появившись у горизонта, походили на стайку комаров. Шум их моторов также напоминал издали комариное жужжание, тонкое, отличное от шума моторов наших самолетов. Шум быстро нарастал, жужжание превращалось в визг – самолеты пикировали, сбрасывали свой смертоносный груз, разворачивались для второго захода, снова пикировали и «поливали» зацепившихся было за позиции бойцов свинцовым густым дождем. И так на протяжении дня: боеприпасов у них хватало. В то время увидеть в небе наш боевой самолет было большой редкостью, и фашисты шалели от вседозволенности. От нашего подразделения осталась едва ли третья часть, когда меня контузило и основательно присыпало землей. Одним словом, наши отступили дальше, а я остался рядом с воронкой от разрыва бомбы. Освободившись из-под земли, преодолевая боль в лобной и височных частях головы, сел и стал ощупывать голову, грудь, живот, спину, ноги. С радостью убедился в том, что не ранен. Это было здорово – остаться целым после такой бомбежки! Но радость длилась недолго – в левой кирзушке я обнаружил пулевое отверстие, снял сапог и увидел кровь. Вот это «подарок!». Как же я своих догонять буду?!