Артём Волчий - «Не наше дело»

Но тогда, в том веке, это все-таки было пламя. Костёр, зажженный тварями на крови наших родных – но все еще костер.

Теперь же мы имеем дело только со льдом, льдом неофашизма, который так тщательно и так неуместно пытается приписывать нашему прошлому бесчеловечность, а нашему настоящему – фашизм, без всяких «нео».

Мне, маленькому злобному русскому! Только оттого ведь я такой маленький, такой злобный и такой русский, что треклятая фашистская Русь посмела посредством евгеники вывести вот этот вот народ карликов, которому наши, опять же, непризнанные поэты посвятили несколько песен. «Карлики победили!». И этот лёд, по своим свойствам и вправду нехолодный – в нем нет ничего. Его самого-то нет, и даже не только потому, что это всё – какая-то вполне унылая метафора с уклоном в метафизику. Просто его нет.

Неофашизм – это похуизм. И это слово вам всем, твари, должно быть знакомо более чем. Мы так часто сетуем на этих поганых ватников, которые якобы клеймили себя слоганом «не наше дело» и не ходят на искренние протестные акции – нет же? Мы так часто оскорбляем эту русскую апатию, эту погань, эту скверну, не позволяющую людям во славу борьбы, как нам деды завещали, выйти на улицы!… Интересно только, как забавно совмещаются у этих «мы», в которых к счастью нет «я», «русская апатия» и «русская злоба». Но не суть.

Вам всем оно знакомо – но не потому что вы думаете, что протестуете ему, друзья мои – друженьки. А потому что вы пластом легли под одну из столь стремительно ныне вертящихся сторон неосвастики – и она вращается куда стремительнее, чем расположенная под ней сансара. Ваш стазис жизни дает ей вертеться в небе, насмехаясь солярностью символики над солнцем, которое она загораживает. «Не наше дело» – вот главный девиз повседневности, поколения, которому я приписал бы какую-нибудь полухудожественную детальку, навроде: «девиз, прогремевший в мире…", «девиз, заложивший своим свитом уши, глаза и многие прочие отверстия», или «девиз, шумящий западными, прогрессивными лишь по факту увеличения их скорости, ветрами…» – но идите нахуй. Не может издавать звук девиз, негласный и безэмоциональный. Ибо родился он из отсутствия голосов и звуков, отсутствия эмоций и чувств. Так и наступает смерть. Наступила.

Как последний выстрел ломких оправданий, пьяно шатающихся ненужной тратой слов, скажу, что и мне самому противненько от своих попыток умничать, уже предпринятых и тех, что будут далее. Но от вашего заумства мне было тоже противно. Я слишком долго его жрал, слишком долго. Жрите теперь и вы, ответным, гостеприимным блюдом. Русское гостеприимство, ебать.

А теперь, если вас не отпугнул весьма, признаюсь, ломаный язык – с дурацким, почти либеральным обилием тирэ, с попытками смешать стили, казалось бы, несовместимых авторов, с все более и более явно видимым упором на публицистику – милости прошу к столу!

Мы, как раз, с моими дражайшми друзьями, – чуть не добавил впопыхах «дроидами», – сели за стол кафэшки… Ну, скажем, кафэшки «интернационального ВЫСШЕГО учебного заведения „Школы Интеллигенции“», или далее, в отместку за местную моду поливать дерьмом колледжи, «Низшего Колледжа» – и принялись за поданное нам черт знает кем блюдо, безусловно, главное на этом пиршестве – просто потому что блюдом оно стало сравнительно недавно, будучи приравненным, наконец-таки, к бутербродам и кофе. Мы принялись за общение!

Убейте, но не хочется давать описания происходящему. Хочется просто вести хронику, «постжурналистскую», так сказать, хронику. Картинки рисуйте сами, пародируя единственно свободных художников, рисовавших на скалах. Там они, к сожалению, и остались. Хотя мне кажется порой, что нынешние любители порисовать, особенно когда это делается напоказ, отправляются со своими художествами на те же самые скалы, в замурованную древность, где люди говорили, наверное, даже чуть поживее. Ну, сами всё увидите.

Немного контекста: только что к нам подходил один наш однокурсник, весьма странный молодой человек – хотя со стороны, по-моему, не особо более странный, чем все кто вокруг меня; просто он не оказался с рождения на стороне всепобеждающей улыбки какого-то мудака с банкноты гринписовского цвета.

Но, как говорится, где родился, там и пригодился. Задавая какие-то казавшиеся всем нам, и в том числе и мне, культурному терпиле, нелепые вопросы и рассказывая полные еще большей нелепости истории, он постоянно как-то озирался и произвольно шевелил руками вдоль тела. Потом он поспешил на пару, и тут то и началась третья мировая.