Анастас Волнян - Дорога из жёлтого кирпича

Велиз видел его: мелкий бронзовый жук. Приоткрыв одно веко, Велиз не торопился открывать второе. Не было на свете места приятней. Оно хрустело на коже, пекло. Духота и пыль, жар и песок.

Очень размеренно тишина дня сменялась легким оживающим стрекотанием. В районе жука о камень камнем бился звук – он развлекал себя игрой в камушки. Торопиться нужды не было. Никогда. В конце концов, что есть день? По коже ползли какие-то муравьи.

Затем их смыло сумерками, стекшими по спине Велиза в прохладную лужу под брюхом. Велиз блаженно шевельнулся. Выпустил длинный коготь и потянулся им к человеку. Потянул – Тмин не понимал, спотыкался, дурел – сжался и заполз к нему в карман.

Люди всегда чувствуют его присутствие. Несут, будто спугнутые лошади. Это трогательно: всё равно приходят, всё равно боятся. «Не видят они далеко, не видят они глубоко, но хоть и бессилен взгляд, они всё равно глядят». Да, впереди – море, впереди – огромная пустая равнина. Ужасающий грохот волн и камней. Распинываемых своими же ногами. Некоторые цепенеют и остаются камнями в этой пустыне навечно. Некоторые утонут в волнах собственных морей.

Но Велиз не сдавался первым. В кармане трясло, и все это уже бывало столько раз. А потом – пришли: охряной свет человеческого быта, позабытые бананы, в спешке неприбранная неровная поверхность стола – заползти с обратной стороны, спрятаться? Но нет – прятаться он не будет: не для того ли и пришёл человек, чтобы рискнуть и узреть, к кому? Поэтому Велиз просто принимался за бананы или что есть жрать. Иногда бывали вафли в хлипкой упаковке. Хлебистая бледно-желтая сердцевина – не то, чтобы гурманство. Не съесть даже – просто причастить зубными насечками.

Как всегда человеческий страх (чего они всё-таки ждут, приходя в пустыню?), как всегда долгое ожидание, затаивание этого спугнутого зверька и затем – когда бредовая полудрема возвращает это зыбкое существо к жизни – просветление. Всегда вдруг, но ожидаемо. Наутро ритуал: царапнуть поглубже (бывает больно), шепнуть скрипуче, убедительно – и выкинуть прочь из мягкой тюрьмы, в которую они так любят себя помещать.

Лавка твердела под худой задницей, а мимо шли уродливо раздутые пакеты с людьми: конец рабочего дня, наспех придуман ужин. Фасоль в томате, спать и снова в бой.

Вот человек-одуван. Без пакета. Что он здесь? Его, как пакет, сорвало и принесло случайно, и будто зажало между решётками школы и детской площадки – на узком тротуаре под деревьями. Почему я пакет? Ответа нет. Он нетверд в походке и устремлениях, припухл в щеках. Пьянчужка? Разбился ли уже его корабль о дно офисного бытия? Тащит ли он повозку, гружёную кредитом? Или он недоросль, живущий на дармовых кормах под крылом стареющей мамаши? На вид лет 30. Молодые 30. Уже мимо бедового клуба 27, но ещё до просветлённых мук праотцов. Ни креста, ни драмы: просто дурачок.

Тмин досуже наблюдал Тизо. Мочи не было идти ни назад в хату, ни вперед – в лес высоток. Лес, пусть и людской, был страшен. Не хватало духу. Поэтому Тмин сидел на месте, невротически зажатый между двумя возможностями, как Тизо между заборами. Естественно, в ситуации этой куда приятнее было подробно наблюдать невроз чужой, чем свой собственный.

Вот Нелеповатый трогает тонкой ручкой турник на детской площадке, вот присел у куста сентябринок. Нелепица на голове. Никчемуша, Никакушка, Ничтоженька. Полосатое поло неопределенного фиолетового оттенка – висит жалобно и как бы извиняючись.

Тмин отвлекся: надо полистать ежедневник – вдруг оно придёт, вдруг слова просыпятся. Но оно не приходило, а слова не просыпались. Более того, стало понятно, что сегодня не придёт уже ничего. Это порождало затравленность, падение духа и скукоживание эго. Он ни на что не годился, ничего не мог и никуда не смел податься. Разумеется, его нигде и никто не ждал. Прямо как одувана, который уж утомил спорадически появляться в разных местах двора (Тмин следил). Такой этот Одуван был наивный, гладенький – с робким сосредоточенным выражением лица, высоким лбом, который он то и дело морщил, безмерными стрекозьими глазами. Что-то там себе соображал.

Тмин начинал злиться. Нечто жуткое погнало его из дома, приходилось отсиживаться во дворе, да ещё и с визгом, рёвом маленьких двуногих за ухом. Затравленность сменялась возмущением, которое готово было вот-вот лопнуть, как спелая виноградина.

Он рассеянно уткнулся в список городов в начале ежедневника. Ситуация предполагала, что любой вздох вселенной может быть знаком. Любой даже пук.