Ольга Неподоба - Периметр зверя

Прыгай.

Высоко. – Голосок холодненький, как мышиный носик.

Какой-то взъерошенный колючий бесенок вскочил тебе на плечо и ты ухмыльнулся знакомой сидоровской улыбкой, четко выговаривая по слогам:

– Я не собираюсь торчать под забором до утра. Или прыгай или оставайся здесь, к чертовой матери.

Малышу захотелось, чтобы она скорчила плаксивую мордочку и заныла. Но девчонка мгновенно отпустила руки и тяжело грохнулась на асфальт. Глупо грохнулась, нелепо грохнулась, ударилась локтями и затылком, встала на ноги, посмотрела на Малыша снизу вверх, словно удерживая какие-то слова, оттолкнула его и бросилась в темноту.

А Малыш, не раздумывая, следом. Зачем? Испугался, что пропадет? Что снова нарвется и некому будет помочь? Ее глаза? Ты же успел рассмотреть ее глаза, Малыш. Зеленые. Но не такие зеленые, как глаза бывают, а словно капельки акварельной краски. Прозрачной, переливающейся и невозможно сияюще зеленой…

Нет, скорее сработал инстинкт.

Бегут? Догоняй. Скрываются? Ищи! Зачем? Разберемся!

К тому же тебе просто не хотелось ее сейчас потерять.

Ты изловил ее там, где было много пустых вагонов, схватил в охапку, она отбивалась, как бешеный слон. И заехала тебе туфлей под коленку, лбом в подбородок и кулаком по шее. И тебе пришлось дважды стукнуть ее спиной о вагончик, прежде чем она вдруг не сникла и не замолчала разом.

Фонарь светил ей прямо в лицо. А лицо ее было бледно и чуть запрокинуто вверх… К тебе, Малыш, И ты с дрожащей суетливостью запоминал ее черты.

Черные волосы – спутанные и, кажется, в крови. Маленькие губы, чуть искаженные болью. Зеленые глаза, близко и нигде.

– Пусти, мне больно.

Какая-то отрешенность оседала на ее бледненьком личике. Малыш вздрогнул, очнувшись, и сообразил, что до сих пор сжимает в ладонях ее плечи. Он рывком убрал руки и сказал:

– Ладно, я дурак.

Девчонка застегнула верхнюю пуговицу на рубашке и продолжала глядеть прямо на Малыша.

Пришло ощущение… Наверно, такое бывает рано утром, когда открываешь окно и где-то далеко-далеко слышишь гудок уходящего поезда.

Тебе придется уходить по путям. Тебя закопают, правда.

Нарастала дрожь. Малыш прокашлялся.

Я кофе хочу. И никуда не собираюсь уходить.

Ты псих?, – спросила она строго и серьезно.

Нет, – откликнулся Малыш, и неожиданно для себя выдал,

– Просто я служил в десанте и не люблю, когда кричат за заборами.

Я не кричала – легонько склонила голову к плечу, волосы ссыпались с каким-то ощутимым шелестом – Я его ножницами поцарапала.

Какими ножницами? – Малышу вдруг стало весело.

– Маникюрными. Вот – и она, застенчиво улыбаясь, протянула к нему крохотную кукольную ладошку, где лежали серебристые маникюрные ножницы.

Глаза в глаза.

Неприкасаемо и безотрывно, горячо и сухо, как будто светящийся туннель соединил вдруг тебя с ней и с каким-то новым миром, в который тебе предстояло войти, открыв лишь ©дну маленькую дверь.

И ты всегда знал, как это будет. Как захочется бежать д^ тех пор, пока силы не покинут тебя. А потом упасть, закрыть глаза и остаться.

– Холодно, – сказал Малыш. – А тебя я не держу. Совсем.

Ты хотел хлопнуть ее по плечу, но на полпути остановился, неловко как-то усмехнулся и сунул руку в карман. Осторожно. Как обожженную.

Развернулся и пошел. Медленно, уверенно и так… независимо. Она подбежала и схватила Малыша за рукав:

Ты будешь их всех бить?

Нет, целовать, – бросил Малыш, не останавливаясь. – Сколько

тебе лет, без брехни?

Восемнадцать, – вздохнула она. И пошла рядом.

Но властвовал над миром ветер. И приносил он людям боль. Странную и зовущую. И поднимали люди лица, заспанные и ленивые, и ловили сухими губами ветер, и слышали они голос, называющий их по именам. И узнавали люди этот голос, и горький ком застревал в горле, и видели люди ржавые холмы и цепочку скалистых гор на горизонте, и холодную долину, где были они когда-то.

Но опускали люди головы и шептали они ветру: «Подожди, брат, не время. Может, завтра, а может, через год.»

И улетал ветер и ронял прохладные слезы, и закрывали люди глаза.

Но иногда видел ветер двоих, которые были уже близко. Которым остался только шаг. И пел тогда ветер радостную песню, и ласкал ветер их лица, и звал их, звал их, звал…

В кафе «Ожидание» сонно ели холодную курицу, пили мутный вокзальный кофе, жевали тягучие пирожки.

За стойкой вырисовывался тоже очень сонный, припухший… ну таких называют «лоб», прибавляя при этом «здоровенный» и ковырялся спичкой в зубах. Наверно, для аппетита окружающих. В углу возле батареи располагались несколько молодых парней, которые при виде Малыша замерли, буквально вытаращив глаза.