Виктор Ростокин - Откровение Блаженного

«В саду у моего друга кто-то тайком воровал яблоки. Бабушка гневалась: «Зеленые ведь еще! Поймаю озорников – хворостиной отхожу!» Мы, четверо пацанов, решили ей подсобить. Сделали сторожевой шалаш и засели в засаде. Мой друг отлучился. Слышим, ветки шелестят.

Выглянули… На яблоне сидел какой-то мальчуган. Тогда мы набросились на него. Оказалось, что это был мой друг. Мы угадали его и все вместе посмеялись. А бабушке договорились ничего не рассказывать».

К Алешиной светлой душе тянулись люди. Всем он приходился по нраву, по сердцу. И он ко всем был приветлив. На белый свет взирал благодарно. Не ныл. Не жалобился. Дышал легко. В малолетстве ни на миг не разлучался со мной: куда я – туда и он. Ему это нравилось. И, как бесценный талисман, я храню светло-голубой листок с его «первоклашными» каракулями: «Папа, почему ты такой хороший? И почему ты так любишь меня? Папа, напиши мне письмо».

Сейчас он в Небесном Раю. И не боится, что рано ушел из земной жизни. Там встретился с бабушкой Аней (моей святой матерью). Они уже никогда не расстанутся. А потом пробьет и мой час. И свершится великое счастье Свиданья. Тут, на земле, мы накоротке, а на небесах – вечно.

Свою Высшую Веру не оглашал. Бога любил с кроткой застенчивостью. На Рождество Христово ликовал. Осиянно радовался Пасхе, Красной Горке…

Нередко беседовали с ним о Боге. Я рассказывал, как подростком читал бабушке Маше Евангелие. Она слушала, молилась и жалобно приговаривала: «Два моих сына на войне головушки поклали, третий – без руки пришел… Господь, аль я в чем перед тобой провинилась?»

– Папа, а ты верующий?

– Каждый человек верующий, потому что все мы – дети Всевышнего. Но кому-то мешает невежество, глупая гордыня. Вот и блукает, скребется в затылке. А то и артачится, на иконы плюется, богохульствует. Когда-нибудь «герой» остепенится, поймет, покается. Да кабы поздно не было!

– Зачем человек живет на земле? Для какой цели?

– Чтобы являть на свет себе подобных. Рожать.

– Только и всего?

– Этого очень много. Иное дело… Он же, порой заблуждаясь, делает свою жизнь примитивной, бесцветной, бренной.

– А можно и совсем не жить? Или же преспокойно уйти из нее в любое время?

– Попытайся найти ответ сам.

Он его нашел. …Белый свет половодьем плещется перед взором. Я как бы нахожусь в ином измерении. Глухота, отупение, припадки душевной депрессии отступают, когда я, погружаясь в желанное одиночество, посредством краткого забвения или же умственного усилия (не лишил бы Господь разума!) правомочен «выходить на связь» с сыном. Я общаюсь с ним не словами. Интуитивно. Все, что он желает, чтобы я узнал от него, я узнаю. Сердцем. Он просит, чтобы я навзрыд не печалился о нем: за тучами не видать солнца! Чтобы я за него никого не клял, не винил, никому не грозил и не мстил. А повернулся лицом и душой к Христу – Он всемилостив к нему. Ко мне. Ко всему Миру. Он – поможет.

Алеша жил бы до второй половины нового века. А, возможно, и дольше. Имел бы детей, внуков. А они в свою очередь – своих наследников. Он хотел долго жить. И готовил себя к тому. Морально. И физически. И совсем не думал уйти из земного бытия в юном возрасте, когда постоянно ощущаешь себя безмерно счастливым, везучим, во всех и вся влюбленным.

Его почерком написано на внутренней стороне тетрадочной обложки: «Для того, чтобы быть грамотным, нужно многое знать и уметь».

Чье это изречение, я не знаю. Возможно, Карнеги? Одно могу сказать: Алеша стремился практически воплотить в жизнь пришедшую ему по сердцу и уму прозвучавшую истину.

Он на удивление хорошо разбирался в технике. Телевизор, многосложный телефон «Русь», холодильник, пылесос… До всего касался. Интересовался. При необходимости налаживал. Мог разобрать и собрать любые часы. Сдал экзамены на водительские права. Уже пробовал ездить на «Ладе».

Живя в городе, Алеша заметно повзрослел, обрел самостоятельность. Деньги попусту не транжирил. Сигаретами не баловался. Вином тем более. Как-то я хотел купить ему конфеты. Он сказал: «Лучше сахар…»

Из моего письма, ноябрь 1998 года: «…Алеша, нравится ли тебе заниматься в спортивной секции? Втягивайся! Это здорово и полезно! К весне станешь, как Сталлоне! В добрый тебе час! Береги себя! Обнимаю! Целую!»

Просматриваю, перебираю его вещи, предметы, дотрагиваюсь до них пальцами. Губами прикасаюсь к нежному локону его волос. Надеваю его пуловер – на груди пятно засохшей крови (с порезанной осколоком стекла губы накапало). Кровь моего сына… Она вовек не угаснет, будет светиться солнышком. И – согревать. Я сажусь в кресло, в полудреме забываюсь. И вижу его… Он – рядом. Улыбается. Говорит, говорит… Вспоминает: «Помнишь, папа, когда я был маленьким, ты брал меня на руки, и я осторожно дергал за твою бородку… Я любил первый мед. Мы с тобой шли к одной бабушке. Покупали. Садились на скамейку. И я лакомился, окуная в банку пальчик… Когда я был первоклассником, то после уроков ты встречал меня, поджидая в школьной березовой рощице… Я любил рисовать необычной конструкции танки, самолеты, автоматы… Ты тогда решил, что из меня в будущем получится гениальный изобретатель военной техники и оружия… Ты никогда не бранил меня. Как-то, оставшись один дома, я зажег скрученную трубочкой газету и с этим факелом ходил по комнатам, роняя на пол пепел. Потом засунул в титан. Ты пришел. И сказал: «Молодец, что додумался вовремя погасить»… Было половодье. Мы с тобой ходили по дубраве среди подснежников. В какую-то минуту я исчез из твоего поля зрения. Ты громко звал меня. Я не откликался: так увлекся «ловлей» рыбы прутиком, сидя на корточках на краю обрыва. Потом ты меня увидел. Молча прижал к груди, а глаза твои повлажнели… А это уже недавно – я прыгнул и пяткой задел висящий под потолком в спальне плафон – он раскололся. Ты быстро заменил его на новый: а то мама узнает и бранить станет…»