Ольга Хейфиц - Голый дневник

Наши отношения продлились месяц.

Алекса не было в офисе. Его не было в городе. Он улетел на какой-то форум со своей новой ассистенткой. С той, на чьем месте должна была быть Муся.

Я встретила эту ассистентку пару лет спустя в пробке, она была еле различима за изящно тонированным стеклом мерседеса, за дымом, который шел из тонкой сигареты, за рукой с идеальным маникюром, небрежно стряхивающей пепел в окно. Но я ее узнала, и стыд толкнулся внутри: на ее месте должна была быть Муся, которая в этот момент задыхалась в душном вагоне метропоезда, в попытке удержаться на плаву.

Вечером Муся приехала ко мне, доверчивая и теплая, уставшая и немного безнадежная, она как всегда смотрела на меня своими нежными глазами.

В очередной раз я задумалась о том, что хоть что-то должно остаться после меня. Устроившись на подоконнике, разглядывая бороздящие улицу машины, перебирающих ногами людей в темных одеждах зимы, я просматривала бумаги из ящика старого письменного стола. Стол был тяжелый, настоящий, теплое дерево дышало под лаком, из-за этого медленного живого дыхания, лак местами потрескался, и множество морщинок испещрили поверхность столешницы. Я бы не выбросила его никогда, таскала бы из квартиры в квартиру за собой, словно любимого молчаливого пса. Он жил со мной с тех пор, как я помню свои первые шаги. Он знал все мои оценки, посмеивался над моими первыми сочинениями и укрывал тайны в недрах своих ящиков-пещер. Большой и мудрый, стол казался островком надежности в современном мне мире светлых зефирных кресел и воздушных консолей.

Выудив несколько листков, разрозненных и ничем не скрепленных, я оглаживала их пальцами. Старые друзья, поселившиеся на страницах давным-давно, окружили меня, приветливо и немного с укоризной шептали воспоминания. Что-то, чего я даже почти не помнила.

Раньше этот город населяли сонные волшебные существа, в томлении и дымке перемещавшиеся по моим сновидениям и рассказам. Теперь, почему-то, мир стал опасно реалистичен, настолько реалистичен, что я начинаю подозревать его в иллюзорности. Странные мои герои перевоплотились в очень материальные образы мужчин и женщин, оставив меня разбираться с ними и их междоусобными проблемами.

Некоторые сказки, правда, и сегодня смотрели на меня еще прежними глазами, доверчиво выпрашивая внимание.

Небо пошло в разрез со всем остальным. Странно разгоралось изнутри блестящим, густым голубым светом. На фоне выцветшей, словно понукающей себя к существованию, природы, этот яркий цвет слепил и резал глаза. Сегодня с самого утра так. Это бесконечно раздражало Соню, сидевшего, как обычно, у окна над книгой. Книга уже третий день лежала открытая на столе, шелестела по ночам, скреблась и сильно действовала на нервы. Но у Сони не было ни сил, ни желания поднять и захлопнуть ее. Каждый вечер он пробовал читать, но из этого мало что получалось. Он никак не мог вспомнить, о чем шла речь на предыдущей странице. Несчастливые мысли приходили ему в голову здесь, куда он приехал отдохнуть, побыть одному, отрешиться от всего земного и, может быть, если повезет, вернуть вдохновение. Впрочем, на это надежды уже не оставалось никакой. Неудавшийся поэт. Несостоявшийся художник, скульптор, композитор. Что может быть обиднее для тщеславного, мнительного человеческого я?

Соня сидел, склонившись над чужой книгой, и уже почти не делал никаких попыток понять то, что в ней содержалось. То есть то, что было заложено в нее чьим-то талантом. Возможно самым заурядным писакой, но книга цинично лежала перед ним, дразня кожаной плотью, упругими страницами, и Соня сколько угодно мог сомневаться в способностях автора, факт оставался фактом. Эта книга существовала, а его гениальные произведения еще никто не возжаждал напечатать.

Он поднялся со стула и снова не поверил своим глазам: небо нагло, совершенно бесцеремонно наливалось все ярче, запуская в его уединенную комнату полуденные лучи. От этого у Сони закружилась голова, виски сжал упрямый обруч, и вдруг накатила волна жалости к себе, волна пустоты, противное вязкое вещество заполнило его голову, шею, плечи. В полном изнеможении он опустился на диван, упал в просторные подушки. Благо это ощущение никогда не продолжалось долго. Должно быть, зачатки депрессии: все казалось мерзким, беспросветным и давило невыносимой ношей. Минут через пять Соне и правда полегчало, несчастный и уставший от бесконечной бездейственности, он заснул.