Валентина Басова - Ключевой воды глоток

Главной Денискиной обязанностью было кормление кур. Их у бабушки много, разных: серенькие хохлатки, большие белые холмогорские и смешные ещё на высоких мохнатых лапах, как в носках, их ещё бабушка называла бройлеры. Но больше всех и красивше был, конечно, петух. «Певень!» – звала его бабушка. Дениска про себя смеялся – какие смешные имена у этих кур! Петух безбоязненно подходил и брал еду из рук, немножко страшновато склёвывая из протянутой ладошки. Наевшись, куры уходили в тень под сарай и целый день лежали там в мягкой пыли, вырыв под собой глубокие ямки.

По вечерам мама с папой уходили на дискотеку, предварительно уложив Дениску спать. Тётя Оля из соседней палаты присматривала за ним, она была старая и на танцы не ходила, а родители были молодые, и им хотелось попрыгать, как говорил папа. Сначала они брали и Дениску с собой, но ему там было скучно, хотя он молчал и не хныкал, а честно смотрел, как все танцуют. Но однажды он нечаянно уснул, примостившись в уголке, и мама сказала, что уж лучше она сама никуда больше не пойдёт, чем так мучить ребёнка. Однако, на следующий день они ушли вдвоём. А перед этим Дениска слышал, как мама выговаривала папе шёпотом:

– Я и так из-за вас ничего в жизни не вижу. Всю молодость на вас истратила. Старухой уж стала!

Дениска хотел возразить, что мама ещё вполне молодая и красивая, но передумал, опасаясь, как бы мама снова не рассердилась. Он залез под одеяло с головой и притворился спящим, они поверили и ушли.

Тоска для маленького сердца – это целый комплекс образов и чувств. Лёжа в постели и слушая стрёкот кузнечиков, которых здесь почему – то называют непонятным словом цикады, Дениска вспоминал: «Чарлик, милый Чарлик, лапка у тебя, наверное, совсем зажила… Поросёнок Борька тоже, видно, вырос и еле помещается в загоне. Надо загон расширять. А у Зорьки скоро будет маленький телёночек и она ходит медленно, важно и дышит с шумом, словно жалуется, как ей тяжело… Как вы там без меня?» Так думал Дениска, один в тёмной комнате, там у моря, куда надо ехать целых два дня в скучном душном поезде, а потом на электричке, а напоследок толкаться в битком набитом автобусе.

В то утро, в столовой санатория, сидел он тихо, равнодушный ко всему, ел без аппетита.

Мама не кричала, как бывало, дома, а культурно шептала:

– Ешь! Боже мой! Да ешь ты!

И все, конечно, повернулись к ним и страшно удивились, когда такой воспитанный мальчик вдруг закричал на всю столовую:

– Не хочу я этого вашего моря! Не хочу! Отвезите меня в деревню!

Полуденное солнце нещадно палило за стенами вокзала, а здесь, в зале ожидания, было прохладно и даже сумеречно. Свободных мест не было, народ сидел везде: на подоконниках, на батареях парового отопления, на баулах и просто на полу, подстелив под себя газету.

Ольга долго осматривалась, пока не решилась пристроиться в уголке возле газетного киоска, она поставила сумку на бетонный пол, устало прислонилась к прохладной стене.

Вокруг неё текла привычная вокзальная суета, разноголосый шум электричек и разговоры людей, скрип тележек носильщиков и плач детей, но она, казалось, ничего этого не замечала, словно вокруг неё возник вакуум и отгородил её от окружающего мира. События последних дней настолько вымотали её физически, но ещё больше душевно, что она чувствовала себя опустошённой. Больше всего ей хотелось лечь лицом к стене, чтоб никого не видеть и не слышать, так ей было тошно и плохо.

…Им кричали «Горько!», она целовала его и плакала от счастья. Сколько она себя помнила, всегда любила Игоря. Он был кумиром её девичьих грёз, хозяином её судьбы, по нему она сверяла свои поступки, перенимала его привычки, манеру одеваться и ходить. Всё в нём было по сердцу: как он говорит, слегка встряхивая копной рыжих волос, как шикарно носит галстуки, она знала, в какой читальный зал он ходит, каких писателей предпочитает, какие стихи любит. И она читала те же книги, учила наизусть «его» стихи, проговаривая их на ночь, как молитву.

Она не видела никого, не слышала песен и поздравлений, не понимала происходящего, была словно во сне, и знала только одно – он здесь, он рядом и он – мой. «Мой» – это слово стало символом её любви, она не могла представить рядом с ним другую женщину, не могла вообразить, что он может кого-то ещё так обнимать, что захватывало дух, смотреть в глаза ласково и восхищённо, трогать волосы, класть руки на плечи. Нет, он не может, он не должен, и хотя она знала, что он и не будет этого делать, но от одной только мысли, ей делалось плохо.