Эрнест Мельц - Кукловод

Меня принесли в приют еще младенцем, при мне не было никаких документов, и диакон Всеволод, как заведено, встававший с первыми лучами, нашел меня у дверей. Оттого и имя, и фамилия моя на церковный лад – Дарен Агафьев. Тот еще подарочек. Диакон всегда поддерживал меня и хотел воспитать с Богом в сердце, но никогда не давил и не принуждал больше времени уделять Библии. Даже наоборот, завидев меня рано утром перед классом с молитвословом в руках, гнал на улицу играть со сверстниками. Может, он не желал мне повторения своей судьбы. В этом проявлялась его доброта, но это я понимаю сейчас. Тогда же я просто со слезами на глазах смотрел в его доброе лицо и убегал прочь. Его голубые глаза были единственным ярким цветным пятном в его образе. Облаченный в черную рясу и со знатной бородой, он был образцом смирения и благочестия. Казалось, он никогда в своей жизни не злился, и оттого на лице его даже не было ни одной морщинки. Но, как мне потом рассказывали, он не всегда был религиозным, в истории его были моменты и отчаяния, и неверия, и даже отрицания. И большая татуировка на плече у него не сама собой возникла.

Как и в церковных классах, на всех занятиях я старался изо всех сил. Наша воспитательница сказала однажды, что только учеба в силах сделать из нас людей, хоть чем-нибудь полезных для этого общества. Я же очень хотел угодить всем сразу, поэтому всегда учил уроки и тянул руку на занятиях. Говорят, что маленькие дети могут быть очень жестокими, оттого что не понимают, что являются таковыми. Я же могу заметить, что это способен оценить лишь взрослый. Будучи в начальных классах, я не то что не замечал подтрунивания сверстников, но скорее не придавал им значения, не в силах это осознать. Лишь в старших классах, когда невинные, хоть и жестокие издевки переросли в угрозы, нередко в мелочах реализованные, я задумался. Передо мной встал первый конфликт интересов, в котором я уже не мог угодить всем. Учителя радовались моим успехам, а сверстники злились. И, так как большую часть времени я все же проводил со вторыми, я счел угрозы от них более весомыми в своей дилемме и решил угодить им. Так мои оценки резко ухудшились, а ненужное внимание сверстников поменяло свою цель, точнее будет сказать, мишень. Если раньше хотя бы в классах я мог общаться, то теперь и здесь был вынужден держать язык за зубами, пока еще было за чем их держать. Я стал еще более замкнутым, но, когда ты ребенок, этого не осознаешь, ты лишь приспосабливаешься.

А признаться, я не могу сказать, что испытывал сильный дискомфорт от такой ситуации. Наоборот, в уединении я находил много для себя интересного. Я мог окунуться в мир своих фантазий, путешествовать по всему свету, я даже мог очутиться на вершине Эйфелевой башни, о которой читал в книжках. Я представлял себя, сидевшим на самом краю, свесившим ноги и безмятежно любовавшимся открывавшемуся виду, прищурившим глаза от слепящего солнца. В этот момент мне представлялось, что ко мне подходят мужчина и женщина, я смотрю на них и узнаю своих родителей, мы обнимаемся и плачем, обязательно плачем. Уж и не знаю, как бы я узнал родителей, это даже не приходило в мою светлую голову. Вглядываясь в их лица, я никогда не мог их различить. Детали их лиц ускользали от меня, но вот прочие детали были четкими. Моя мама со светлыми, аккуратно уложенными волосами, одета в легкое желтое платье в большой красный горошек. На ее руке браслет, привезенный из Африки, они с папой много путешествуют. Там они и познакомились, в экспедиции по Лимпопо. Мой папа в светлых льняных брюках, затянутых светло-голубым плетеным поясом. На нем бежевый льняной пиджак с закатанными рукавами. Он держал одну руку в кармане, и я видел, что он что-то в ней прячет, какой-то подарок для меня, который они привезли из своей новой экспедиции в лесах Аргентины, где по случайному стечению обстоятельств так надолго задержались. И вот они протягивают ко мне свои руки, но я все равно не вижу их лиц, солнце светит из-за их спин и слепит меня. Я щурюсь еще больше, но все равно не могу их разглядеть. Они обнимают меня, и больше мне не нужно никуда смотреть, я закрываю глаза и склоняю голову на плечо своей мамы. Я чувствую их любовь, и мне уже неважно, как выглядят их лица. Я чувствую учащенное биение их сердец, как мое невпопад еще с большим рвением отстукивает приветственную дробь любви и как с каждой секундой беспорядочное перестукивание становится все более размеренным, осознанным, и вот уже наши сердца бьются в такт, медленно, церемонно. Как от дыхания могучий торс моего отца еще сильнее сжимает меня в объятиях. Я уже перестаю об этом думать, как вдруг нахожу себя блуждающим в своих фантазиях и прихожу в себя. Открывая глаза, я был счастлив еще несколько секунд, пока реальность не настигала меня. На глазах выступали слезы, и я бежал, бежал вперед не оглядываясь, пытаясь догнать то видение, убежать из этого места, и теплый ветер обдувал слезы по моим щекам, словно нежные, заботливые ладони мамы.