Эрнест Мельц - Кукловод

Никто не знал, кто были мои родители, даже тетя Лиза, а она-то знала все, что происходило и о чем говорили в приюте, даже чаще, о чем молчали, ведь она психолог, она общалась со всеми и с каждым, от детей до руководства. Она так и сказала:

– Дарен, я не знаю, кто твои родители, но говорят, что они даже не из этой страны. Кто знает, может, они были студентами по обмену, например, из Франции.

– А кто так говорит, тетя Лиза?

– Я сказала «говорят»? А может, и не говорят вовсе, а только думают? Как считаешь?

Тетя Лиза всегда любила загадки, признаться, и я их тоже любил. Она часто мне их загадывала на наших занятиях, но как бы близко я ни подходил к их решению, тетя Лиза никогда мне их не раскрывала.

«Ты очень умный мальчик, Дарен. Подумай хорошенько, как ты сам считаешь? – все время она отвечала на мои вопросы. – Спроси себя самого, возможно ли это, действительно ли это так?»

И я спрашивал, постоянно спрашивал. И порой мне казалось, что кто-то отвечал. Так было и в тот раз, когда я спросил про родителей. Она ничего мне не ответила, а выходя из комнаты, стала напевать какую-то мелодию. Может, то была случайность, ничего не означающая, но мне почему-то это запало в память.

Тем же вечером нам показывали кино. Это был французский фильм, и в конце звучала именно та мелодия, что напевала тетя Лиза. Я понял, что это была подсказка и что, возможно, моими родителями были именно студенты из Франции.

А может, это было совпадение, и она непроизвольно напела эту мелодию, выходя из кабинета, поскольку наверняка смотрела этот фильм прямо перед тем, как его нам показали. Ведь она детский психолог и должна дать свое добро на все, что нам собираются показать.

Я прекрасно помню этот день, когда появилась моя заветная мечта – во что бы то ни стало попасть во Францию. То была мечта, которой не суждено было сбыться. Много ли сирот становятся успешными людьми и могут позволить себе путешествовать по миру? Мое место в обществе было предрешено, и не то чтобы ты особенного сорта человек, просто события и люди, участвующие в этих событиях, всячески обтачивают и прибивают тебя к земле, да так, что головы не поднять, и ползать удается с трудом, разве что зарыться в землю совсем. Но пока я был ребенком, мало этого замечал и уж точно не мог представить, как это на мне может сказаться в будущем.

По большому счету я не был уж так несчастлив. Я очень любил играть со сверстниками, но все же больше мне нравилось быть в младшей группе. Я очень любил детей, хоть и сам был еще ребенком. Но жизнь в приюте быстро тебя закаляет. Поэтому я старался помогать, чем только мог, ребятам из младшей группы и следил, чтобы их не обижали и не отнимали игрушки. Младшие любили меня за это и всегда радовались, когда я к ним приходил. Но со временем они стали ко мне холодны, а кто-то и вовсе стал избегать. Я не понимал этого тогда и не понимаю сейчас. Однажды даже попытался заговорить с одним мальчуганом, которому на прошлой неделе я помог собрать кубики. Мы тогда много веселились и прекрасно провели время. Каково было мое удивление, когда, как только я подошел к нему, он, до того веселившийся со своими сверстниками, вдруг поник головой и, не сказав ни слова, убежал к себе. После второго и третьего подобного случая я перестал удивляться и вскоре вовсе не обращал на это внимания.

Я стал больше замыкаться в себе, проводить время в одиночестве и даже в шахматы начал играть с самим собой. Я очень любил эту игру. Поначалу мне не хватало напарника, но ко всему привыкаешь, и я мог часами сидеть в углу один, продумывая ходы, изобретая ловушки для самого себя, неподдельно злился, попадаясь в них, и искренне радовался своим победам. Напарник, к моей радости, был не очень силен в шахматах, и я чаще побеждал. Здорово придумано, а?

Никто не проявлял ко мне никакого интереса, а я и рад был. Даже воспитатели меня старались не беспокоить. Изредка я замечал, как они перешептывались в сторонке, глядя на меня. Но мне приятно было думать, что они просто восхищаются тому, насколько я умный и как выгодно отличаюсь от сверстников. Это придавало мне чувство превосходства, некой уникальности, и я упивался этим чувством, все с нарастающим интересом и огнем в глазах ведя свои пешки в смертельный бой.

В приюте нас также заставляли посещать церковные классы. Многие не любили их, впрочем, они и остальные занятия несильно жаловали. Я же относился к чтению Библии настолько серьезно, насколько это может делать ребенок. Для меня это были просто красочные рассказы, в которые взрослые вкладывали определенный смысл. Он мне, конечно же, был не всегда понятен, но я с уважением относился к диакону Всеволоду, проводившему наши чтения, поэтому старался делать все, как он велел: заучивал «Отче Наш», «Символ Веры», зачитывался канонами к святому причащению. Они были совсем не обязательными, но мне хотелось выделяться и лишний раз угодить ему. Возможно, тому было причиной то, что я носил его фамилию и формально считался его сыном.