Эрнест Мельц - Кукловод

Раздался резкий всхлип вечно умирающего холодильника, и девушка наконец пришла в себя. Окинула взглядом кухню. Посмотрела на пакет с молоком, мирно стоявший перед ней в самом центре стола, и захотела его убрать. Она поднялась со стула и потянулась за ним, ухватившись одной рукой. Сквозь бесконечную, нависшую над пустотой тишину вдруг раздался скрежет металла. Девушка с ужасом повернулась в сторону коридора и выронила пакет из руки. Тот плюхнулся на стол, поколебался из стороны в сторону и замер, оставив пару белых, как жемчуг, капель на престарелой скатерти. Девушка стояла немым силуэтом напротив окна, с ужасом вглядываясь в проход. На полу коридора появилась сначала тонкая полоска света, затем дверь отворилась полностью, продолговатая человеческая тень закрыла проход.

У меня было самое счастливое детство. Сами посудите: я все время играл со сверстниками, у нас было много игрушек, и мы всегда ими делились, вернее, они изначально были общими. И пусть они не всегда были новыми, для ребенка это совсем неважно. На улице мы часами могли играть с обычной палкой, искренне радовались каждому из ее концов, не обращая никакого внимания на все остальные игрушки. Телевизор мне практически не разрешали смотреть, за исключением передач о природе, поэтому о новомодных игрушках я попросту не знал, и мне не с чем было сравнить.

Меня всегда кормили полезной и здоровой едой, пусть не всегда вкусной, но я знал, что это для моей же пользы. По известной уже причине я также не знал о существовании всяческих новомодных сладостей, а первый сникерс я попробовал лишь в пятнадцать лет. Я всегда ложился и вставал вовремя, у меня был режим, поэтому я рос здоровым, крепким парнем. Среди моих друзей было много девочек, мы всегда играли вместе, но, когда я чуть подрос, нас разделили по корпусам. Тогда я не знал почему. В принципе, я и сейчас не знаток в таких делах, но тогда мне было просто обидно.

За мной всегда ухаживали и вообще все делали для моего блага, и детство мое было действительно счастливым. Вот только оно быстро закончилось. В один миг. Признаться, я не помню этот миг, даже день тот припоминаю с трудом. Помню только, что все закончилось. Все встало на свои места, и самое обидное было то, что среди всей этой организованной процессии для меня никакого места отведено не было. Тогда я не осознавал всей ситуации, не мог посмотреть на себя со стороны, ужаснуться. Реальность просто обрушилась на мою голову всей своей бесконечной массой, и я не смел поднять головы. Погруженный в собственные переживания, я все больше замыкался. Я чувствовал себя брошенным, подкидышем, никому не нужным ублюдком, которого никто в этом мире не любит и никогда не любил вовсе. Оглядываясь на свое столь резко оборвавшееся детство, я лишь с большей силой убеждался в бесцельности своего существования. Меня никто не любил, пусть даже меня со всех сторон окружали тепло и забота множества людей, которую далеко не каждый родитель способен проявить. Но ведь не было тех людей, которые любили бы только меня, безоговорочно и бесцеремонно, только меня одного. А коли не было таких людей, то и весь мир казался чуждым и враждебным, ведь те люди и были бы для меня всем миром.

А, забыл сказать, я вырос в детском приюте.

Я не знал своих родителей. В приюте я был чуть ли не с самого рождения. Надо мной подшучивали и дразнили, что я, мол, ублюдок одного из работников приюта. А то, что ко мне относились немного лучше, чем к остальным, могло говорить о том, что моим отцом мог быть сам директор. Но он был беспробудным пьяницей, и я сильно в этом сомневаюсь, по крайней мере, мне бы очень не хотелось так думать. Мне всегда казалось, что меня любят за то, что я себя хорошо веду и с улыбкой делаю все, о чем меня просят, никогда не капризничаю за едой и уплетаю все за обе щеки. Особенно я любил рисовую кашу, ее никто не переваривал, а я ел с огромным удовольствием и даже помогал с ней управиться другим ребятам, пока никто не видел. Нам не разрешали так делать и наказывали сразу обоих, если замечали, ведь мы росли в атмосфере равенства, и если тебе положена миска похлебки, то будь любезен, ни больше, ни меньше.

«Это все для вашего блага!» – так нам говорили, чтобы мы все росли здоровыми и счастливым и не чувствовали себя в чем-либо ущемленными. А кашу я любил по большей части из-за молока. Я его очень любил в любом виде. И даже теплое молоко выпивал быстрее всех, а запекшуюся пленку я съедал сразу, целиком, чтобы она не перебивала вкус и не портила наслаждения от каждого последующего глотка. Пусть молоко было разведенным, это неважно, тогда я и не знал, собственно, что бывает другое, и был счастлив. Я и сейчас очень люблю молоко.