Анна-Нина Коваленко - Дальние страны

«Владивосток». Приехали. Ночь. Мама и Анна Ефимовна с кем-то разговаривают на перроне. Мы с Томой просыпаемся в спальне детского дома. Приходят мамы, ведут нас завтракать.

…Стоим на берегу сине-зелёного моря – этот цвет, сказала мама, называется аквамарин. Туман. Мама говорит: «Владивосток» означает «Владеющий Востоком». Кто этот, владеющий? Мама показывает на море: «Вон там – Япония!» И мне кажется, я вижу сквозь туман далеко-далеко эту страну, Японию, она такая же, как и этот залив, цвета аквамарин.

…По пыльной дороге на грузовой машине приехали в посёлок Пожарское. Пыльная дорога. Серый деревянный дом «контора». Снова дорога. Мы с мамой едем в деревню Надаровка.

Надаровка: сады, сады вдоль деревни, за оградами деревья с бледно-зелёными гладкими плодами-завязями: «сливы». Сливы! Фрукты! В Сибири, в нашем Сидорёнково не росло никаких плодовых деревьев, была лишь согра 4 4 Мелколиственный лес. на той стороне, в согре – ягоды, а тут – сады! И ещё, на улицах, деревья – «ранетки». Сад из деревьев-ранеток также у школы – просторного деревянного здания, где наша с мамой квартира: прихожая и спальня, в прихожей, она же кухня, – качели, с которых я свалилась, взявшись за верёвки слишком низко; в спальне красивая старинная деревянная кровать, мы с мамой спим на ней вдвоём. Я прошу маму что-нибудь рассказать на ночь перед сном, так делала бабушка, но мама засыпает после первого же предложения. Вот, к примеру, её сказка о Маше и медведе:

– Жила-была девочка Маша. И… п-по… пошла она в лес по ягоду… Идёт-идёт, и… спрашивает… Поликарп Сергеич 5 5 Имя дедушки, оставшегося в Сибири. тут живёт?

– Мама, ты что? Какой Поликарп Сергеич… – Трясу её за плечо. – Расскажи мне о медведе!

– Ой, да-да… Идёт она, идёт, и… где тут Поликарп Серр… Хррр…

– Маа-маа…

И всё, то есть все её сказки на ночь в таком же духе.

Как я уже писала, в раннем детстве у меня был близкий друг Слава, он ушёл далеко-далеко, так сказала мама. Лишь подросши, я пойму, то есть узнаю, что он утонул. И тогда мама подарила мне куклу-мальчика, которую зовут тоже Слава. Играю с куклой Славой, вокруг много травы «кукольник», из которой делаю для Славы компанию друзей. Потом эта кукла Слава исчезнет, уйдёт куда-то далеко-далеко, как и оригинал, и я буду обходиться куклами из трав и веточек. Трава кукольник: сорвать, проткнуть стебель палочкой – получится девочка в длинном зелёном платье с распахнутыми руками. И есть такие веточки, с симметричными мини-веточками: ручки-ножки… человечек! Плохо только, что здесь нет глины для лепки, какая была в Сибири. Со скульптурой придётся расстаться.

…В дальнем конце школьного здания, слева – классная комната. Деревня маленькая, всего учеников двадцать – школа комплексная, то есть в классной комнате будет по два класса, в первую смену первый – третий, во вторую – второй – четвёртый. Мама – учитель, завуч и директор в одном лице.

Год послевоенный, неурожай, голод. Местные жители питаются тем, что даст огород. Маме полагается участок земли, то есть полагался, но мы приехали уже летом, когда поздно что-либо высаживать. Поэтому нам остаётся питаться лебедой, крапивой и картофельными очистками, которые приносят маме деревенские женщины – мама эти травы и эти очистки отваривает и забеливает снятым молоком, тоже приношение, получается суп, невкусный, хоть съедобный. Мне здесь нравится: леса, сады, причем ограды – не плетни, как в Сибири, а колючая проволока, натянутая на колья. На задворках таких огородов, за такими колючими проволоками – лесок, в нём разные съедобные травы. «Курочки»: срываешь, а из стебля на месте срыва выступает молочко, вкус – освежающий; кислица кисленькая. Самое же лакомое – молодые стебли репейника-лопуха, только их нужно аккуратно очищать от горькой кожуры. Правда, эти стебли съедобны ранним летом, пока не покрылись лиловыми цветами-липучками, тогда у них кожура дубеет и в пищу не годится. Мы с ребятами также находим всякие ампулы, гильзы – следы каких-то былых боевых действий – уже не говоря о следах присутствия японцев в виде предметов обихода: раскладушек, вёдер, тканей, вышитых настенных ковриков. Однажды мы с ребятами нашли флакон рыбьего жира, в котором плавала сдохшая мокрица – мокрицу выловили и выбросили, а рыбий жир дружно распили. Мы дружим с Надей Подосинниковой, у неё, как и у меня, отец не вернулся с фронта. Надя, её младшая сестрёнка Маня и я относимся к этому без истерики: ведь мы не очень хорошо помним либо вообще не помним наших отцов – это потом, подросши, начнём поминать и помнить, – а вот с их старшей сестрой, четырнадцатилетней Ниной, случаются приступы, когда она в слезах зовёт погибшего на фронте отца: «Папа! Папочка…» Ей приносят в стакане воду, утешают… Иногда я остаюсь – мама разрешает – ночевать у Нади, и это так чудесно: ночевать не дома! Нам стелют на полу – глиняном, как в большинстве надаровских домов, стелют трём: Наде, Мане, мне. Но когда в доме гаснет свет, то есть когда их мама тётя Паша гасит керосиновую лампу и становится темно, нам на нашей общей постели на полу становится так смешно, так смешно! Ну, просто умираем от смеха, окрики тёти Паши не помогают. Натягиваем одеяло на головы, приглушить вырывающиеся звуки хохота. Проходит полночи в удержании смеха… А днё-ом! Днём самые-самые смешные вещи: когда кто-то из девочек повязывается платком под «бабушку», при этом выставив наружу уши; или ещё, если кто-нибудь из нас, девочек, отплясывает, обернув вокруг талии шаль, и вдруг в танце обнажает ногу до бедра! Даже вспомнить такую сценку – хa-xa-xa! – смешно. У Надиного дома растёт дерево грецкого ореха, дерево мощное, высокое, и мы, не в состоянии на него забраться, изо всех сил колотим по стволу, запускаем камни и палки вверх, сшибая зелёные плоды. Расколотишь – а внутри белая масса, горьковатая и вяжет во рту. Можно также лакомиться зелёными сливами или ранетками – ужасная кислятина, но, во-первых, это так здорово лазить по деревьям, и потом – не ждать же месяц под деревом, когда поспеет.