Алексей Омутов - Праздник, который ужасен

– Что делать? – взмолился Родин глаз.

Пенсионер развел руками:

– Можно много чего делать, но в судьбу другой души не влезешь. А не кажется тебе, что Акулова и Свиноградова – одно и то же? И даже эти страшные бабы тут не при делах, а неведомая тварь лишь использует их, как фотокарточку, и то в смысле каннибалической жадности. Но отдельный гроб – это уже что-то совсем не наше. Помолюсь за тебя…

Родя направился на выход, но в дверях спросил напоследок:

– Вы вот сказали, почки. А если бы я, предположим, с сердцем пришел?

Вернувшийся в законную роль Брюхов очень строго и профессионально глянул на него и погрозил пальцем:

– Почки, юноша. Почки!

– Если гроб Акулихи теперь сам по себе, то где она сама? – думал Смородин. Ему было то страшно, то холодно, то так, как не бывает вовсе. Гроб начал выступать за границы сновидения – то Родя после сна чувствовал его, едва уловимый, запах в кладовке, то какой-нибудь дверной проем напоминал Роде о нем. Он ходил кругами и чувствовал, что круг – самая правильная фигура с точки зрения бесконечности. Он даже мог прислониться к стене спиной и чувствовать, как в этом самом месте с другой стороны прислонился призрак.

Прошло время – может, год. У Брюхова зазвонил телефон. В трубке послышался голос Смородина, только чужой и будто смоделированный на каком-то аппарате – он начал изъясняться символами, такими, от которых волосы на Брюхове зашевелились. Изнутри старика начало подниматься то, что имеет нечеловеческую жажду и обыкновенно спрятано от любых глаз, а массивные шторы его комнат стали менять цвет в сторону тьмы. Так Брюхов, с привычной точки зрения, перестал существовать.

Сколько Борис себя помнил, его преследовало странное чувство, что он – это не он. Что тут скажешь? Будучи псевдонормальным человеком, он периодически оказывался озадаченным этим ощущением. Что бы он ни слышал в свой адрес, то не мог понять, как это относится к нему. Даже непроизвольно-мысленный отчет, вроде «я иду за хлебом» или «я радуюсь» не значил никакой связи этих слов с собой настоящим. Теперь Борису было тридцать восемь, и он слышал, как растут листья на деревьях.

Он брел по туманной утренней улице, и ему уже два квартала чудилось, что его преследует какая-то огромная старуха. Борис старался не оборачиваться, то ли из-за того, что она, казалось, перепрыгивает, как блоха, целые здания, то ли чтобы не выдать себя. Он подумал, что под огромной с

тарухой можно понимать и нечто символическое, но боковое зрение улавливало вполне конкретный черный силуэт. Борис спонтанно свернул в какой-то обмороченный переулок, где в заросшей плющом беседке сидела пара человек – их позы располагали к разговору, но они не говорили, а воспаленно-пристально смотрели на Бориса, будто были органами наблюдения каких-то сил. Борис озирался. На полоумного он, кстати, совсем не походил. Скорее наоборот, его смятый человеческий взгляд гармонировал с миром. Он допускал, что происходящее на самом деле лишь снится, только кому? Наконец, Борис чуть не свалил с ног какого-то мужика, которым оказался Анатолий, знакомый, натура подземная и сильно пьющая, с надвинутой на глаза фуражкой.

– Спешу, – процедил Борис вместо приветствия, не останавливаясь.

Анатолий невозмутимо затрусил рядом:

– Некуда нам больше спешить, Боря. Все уже случилось, а нам осталось только погреться на пожаре.

– Чего он ко мне привязался? – на бегу думал Борис. – И почему больше не попадается никого навстречу, хотя бы кошки?

Кровь его пульсировала, как мираж.

– Какие молчаливые деревья вокруг, – вещал Анатолий. – Не деревья, а философы. Я думаю, у каждого дерева должно быть имя.

– Только за это я тебя и уважаю, – признал Борис. – Там, в беседке, двое…

– Не обращай внимания, – Толя перебил его. – Это свои.

Борис нахмурился – какие такие «свои»? Разве может эта фраза означать что-либо, как и любая фраза вообще? С тем же успехом можно сказать «это адепты молчания» или просто «шляпа». Переулок внезапно кончился, и они оказались на широкой, совершенно пустой улице. Борис обернулся назад – ни старухи, ни смысла, ничего. В сновидении бывает грань, когда один сон сменяет другой, – эта грань размыта и невесома, но радикальна. Толя предложил присесть. Присели.

Город терялся в собственных очертаниях, а вокруг застыл такой плотный туман, будто они несколько дней назад умерли и теперь сидели на простой лавочке, созерцая тишину. Над их головами и серым солнцем пролетали несуществующие созвездия.