Марина Тмин - Снова стать маленькой

что люди продолжили слепо тратить дары природы,

у них не родятся дети, одни лишь только уроды,

знаешь, милый, мне снится пустырь вместо города,

планета бьется в ознобе, планета дрожит от холода,

планета сходит с ума от бессильной злости,

нет в мире улыбок и смеха, одни только кости, кости.

и знаешь, можно проснуться, забыв про дурных гостей,

но только в реальном мире бывает ещё страшней.

патефон разрывался скрипами, стонами,

выплевывая какие-то никчемные звуки,

мы, молодые, с сердцами железобетонными,

цеплялись, друг другу протягивая руки,

и по стене расползался театр драмы,

подсвеченные предметы меняли привычные очертания.

бились наполненные шумом улиц стаканы,

и была в этом вечере некая дикая, тайная

отрешенность, отличная ото всех, что канули,

обособленная ото всех, которые надвигаются.

то ли наши с тобой голоса были странными,-

прокуренный шёпот, сбивающий спесь с лица,

то ли пластинка, поставленная повторяться,

давила на нервы, вымигивала косящим правым

снова, снова все те же ноты, ждала реакций,

и раздражение ей удалось на славу.

по скрипящим от тяжести уголкам паркета

мы вываливались, с глазами по три копейки,

выходили в ночь, отлавливали тлеющее лето,

смирно ждавшее в позе лотоса на скамейке.

мы переучивались от старого к новому,

вдыхали пыльный, разбухший от тяжести вечер,

и каждую секунду смеялись навстречу слову,

бархатным одеялом ложившемуся на плечи.

и когда разгорелся рассвет над городом,

сонные, мы устало плелись к паркету и патефону,

с летом в сачке, отловленным, но не сломленным,

беспечно вызванивающим осень по телефону.

и когда лучами первыми день забился,

такие смелые мы друг друга любовями окатили.

мысли полезли в голову, мол, только ты сам

решаешь не жить, как тебя учили.

даже пластинка стёрла то, что на ней писали,

и патефон извергался не бесполезно, а нежно.

в каждую ночь мы волшебство вносим сами,

и после таких ночей жизнь уже не становится прежней.

я была рождена для дела,

для какого – да кто б сказал.

из цветов не люблю белый,

и в Москве не люблю вокзал.

может, мне назначено стать поэтом,

но никто не предупредил.

я не очень люблю лето,

и бестактных тупых мудил.

я сама, конечно, не знаю,

но я чувствую – что-то лезет,

что-то так навязчиво прорастает,

как нелюбимая мной плесень.

я, вообще, не люблю многое,

да и многих, чего скрывать.

проходите мимо своей дорогою,

на мою не вздумайте наступать.

потому что, может, написано

на роду стать великим оратором,

тогда вам все будет высказано,

и тогда все будет воздато вам!

ни диктаторы, ни катаклизмы

не заставят меня молчать!

я люблю только красный Винстон

и тепло твоего плеча.

под ступнями домов многоэтажных

полоски света вырезают чёрных птиц,

и отголоски звонкости вчерашней,

на миг задумавшись, стекают со страниц -

в бокал, наполненный вином до середины,

в улыбки уголков любимых глаз,

и август был, пожалуй, слишком длинным,

излишне прочно отпечатался на нас,

сентябрь напирает неуемно,

и лучики мерцающих надежд

укутывают крох своих бетонных

в осеннейшие из осеннейших одежд-

в тоску дождя, в потоки ржавых труб,

и все, что этим монстрам остаётся -

тянуть карнизы выпяченных губ

наверх, на крышу, чуть поближе к солнцу,

выкатывать балконы-котелки,

белье развешивать, надеясь пропитаться

тем, что оставили последние деньки

зашуганного лета-иностранца.

давай и мы подставимся лучам,

и свесив головы из пластиковых окон,

порадуемся тёплым мелочам,

закрутим летний выбившийся локон.

кто, кроме нас, сумеет оценить

смех чаек и бокал с игристым,

сквозь сумрак протянувшуюся нить,

и небо, ставшее таким осенне-чистым?

если не мы, то и другой никто,

а значит, красота прольётся даром,

так доставай своё осеннее пальто

и старую уставшую гитару,

пойдём будить соседей-недотёп,

что вечно хмурятся и ходят слишком важно,

пусть этот день прекрасным возрастёт

под ступнями слепых многоэтажек.

не злюсь. не плачу. и не вру.

тихонько хнычу по утру,

что ломит тело,

что все не так, как я хотела,

что истины, прописанные мелом,