Дмитрий Раскин - Борис Суперфин

Она приходила на лекции, он провожал ее после, они целовались.

Она поняла, угадала любовь.

Для него на этой девчонке сошлось вдруг всё. Он полюбил не ее молодость, свежесть – ее саму. Ему не нужно было ни ее преданности, ни понимания – только ее саму. Может быть, тут вмешалась семья? Семья практична, преисполнена опыта, знания жизни. Семья права.

Саша отказалась, переступила через чувство, да что там! – через любовь. Потому что у них с Борисом нет будущего? Но у них его нет в любом случае. Неужели она не понимает?! Неужели семья не понимает? Они же давно переехали сюда из Питера. И еще – он знает, есть вещи поважнее, чем будущее.

Борис звонит родителям раз в неделю. Это ритуал. Случилось ли что, не случилось – в любом случае набирает их номер в Хайфе. Это условный рефлекс такой. Всякий раз Борис намеревается говорить о них, об их жизни, повседневности, быте, но почему-то всегда получается, что говорит о себе. Обсуждает свои проблемы с ними. Он привык советоваться. И, хотя в последнее время родители мало чем могут ему помочь (и сейчас, не рассказывать же им про Сашу, в самом-то деле), но привычка осталась. А отец в свои восемьдесят пять принимает к сердцу неурядицы своего, теперь уже почти что пятидесятилетнего сына, раздражается, сердится, поучает, портит себе нервы, и ладно бы просто нервы – кровь.

Десять лет назад у отца обнаружили рак, пришлось уехать. То, что не смогли московские светила в лучшем онкоцентре страны, оказалось рутиной для обычной, так сказать, районной больницы города Хайфы. А так они с мамой вряд ли бы сдвинулись с места. Отец, как Борис теперь понимает, может, и хотел бы уехать, пока еще был молод, (а к старости нет уже), но ему, инженеру с «почтового ящика», с первой формой допуска нечего было об этом и мечтать. Да и без «формы» в те годы… Не для отца было пробивать такую стену лбом. Слава богу, что к тому времени, когда с ним случилось, сроки по секретности вышли уже. А Хейфеца (папин друг, работали вместе) несколькими годами раньше не выпустили, несмотря на срочную операцию, что ему требовалась. Сколько он ни ходил по инстанциям, ни доказывал, что все тайны, которые он когда-то знал, не актуальны для окружающего мира – не положено, и всё. (И это на самом пике тогдашней демократии.) Так и унес секреты родного завода с собой на городское кладбище.

Если бы родители уезжали при советской власти – железный занавес опустился бы за ними с лязгом и всё. Каждая весточка оттуда была бы счастьем. А так, они звонят ему в N-ск, он звонит им из N-ска, и всё их всегдашнее продолжается, со всегдашними дрязгами. Эта усталость любящих людей друг от друга. Бесцеремонность, порою жестокость. Именно потому что любящие. Но вот как раз о любви: само это на грани жизни и смерти отца оказалось для них во всех их семейных перипетиях лишь обстоятельством, прискорбным, тяжелым, трагичным, да! Но обстоятельством только. Борис был поражен тогда. Не тем даже, что у его сыновней любви есть пределы (он и так догадывался), но что они оказались настолько просты и банальны.

Но обстоятельством это было и для самого отца – только ужасным. Страх, ужас смерти без осмысления, без итога… Что здесь Борис? Может, на месте отца держался б куда как с меньшим достоинством. Страх смерти – и здесь не до таинства смерти, не до загадки и сущности жизни. А что если жизнь – наша собственная и жизнь вообще не дотягивают до того, чтоб их осмыслять напоследок? Чего-то им не хватает, чего-то недостает…

Борису всегда казалось, отец знает о себе самом всё. И не то, что не обольщается на собственный счет – из-за дурного характера, всегдашнего рабства у собственной натуры, неумения не бояться жизни, неспособности отвлечься, наконец, от тревог за своих давно уже взрослых, обросших семьями, квартирами, жизнью детей, он изводил себя, не умел останавливаться. Он не выдерживал того в себе самом, что и есть он, что и делает его собой. (Пусть он выразил бы это не как Борис, в других терминах). И та грань жизни и смерти ничего не добавила, не изменила здесь.

Его рак перевели в консервативную, то есть безопасную на ближайшие десять лет стадию, и всё продолжилось со всегдашним занудством, с культивированием мелких страхов, с умением чувствовать себя несчастным по пустякам. Всё это в глазах отца не имело смысла. Но и альтернативы тоже не было никакой.

Понимал, конечно же, насмехался над собой. Эта его тонкая, иногда желчная самоирония… Но ничего так и не изменил. Вообще.