Дмитрий Раскин: Борис Суперфин

Борис Суперфин роется в своих бумагах, наконец, выбирает коротенький стишок, верлибр, набирает его на клавиатуре, посылает в три-четыре фейсбучных группы – человек тридцать-сорок прочтут, как всегда два-три «лайка», иногда, прилагается смайлик.

Возвращается к вину и сыру.

В стихотворении было о том, что каждое утро марта к вешнему воздуху добавляется новая птица – ее голос. Каждое утро пробивается новый стебель, а у света новый, непросохший толком луч. Каждое утро прирастает своею светлою, дышащей силой непостижимое бытие.

Вот такой вот черновой заход на непостижимое, собственно.

Этот запах вина и хлеба. Мир предчувствует холод – тот, уже завтрашний холод по жилам мира пошел. Время, когда скоротечность бытия вдруг становится даром. Только разве он в силах взять? Но и это сейчас неважно.

Он проснулся в половине десятого. А вообще-то хотел начать жить в восемь. Но за ночь раз пять вставал помочиться. Всю жизнь лечился от простатита, и только недавно выяснилось, что это межпозвонковая грыжа в поясничном отделе (откуда? с чего?) поддавливает на мочевой пузырь. Кое-как залечил, но во сне (пусть и спит он теперь на жестком) грыжа часто дает себя знать, особенно вот по осени. Но ведь простатит тоже был! А жизнь так вот и прошла вблизи от туалета. Этой остротой Борис поднимает себе настроение сколько-то. Помочившись еще раз (в подтверждение, видимо) проходит на кухню разогреть макароны и сделать омлет. К своим «почти пятидесяти» он накопил столько всяких болячек. Ничего, конечно же, страшного, в смысле угрозы для жизни. Но отравляют всё ж таки эту самую жизнь… И отвращение к телу, громоздкому, рыхлому, иногда казалось, что липкому, в котором всё время что-то латаешь или обследуешь, а оно портит тебе повседневность или же ставит в неловкое положение. Впрочем, как выяснилось (в свое время это было открытием для Суперфина) некоторым женщинам нравилась в нем именно эта его «аспортивность», а его кудри, очки и щечки умиляли. (Пусть сам он всегда понимал, что его внешность настолько, до комизма не вяжется с тем, что означает его фамилия в переводе.) Его рост – метр восемьдесят с небольшим, опять-таки, для некоторых женщин был сам по себе добродетелью. Но вот, когда ноет левый тазобедренный, чей артроз, несмотря на гимнастику, профилактику и прочее, перерос-таки свою третью степень и поднялся до гордой второй или кислотность желудка месяцами глушится таблетками и Борис сидит на диете, от которой тошнит… Если б можно было уйти в чистый дух… Вереница мелких и, в общем-то, посильных ему страданий. Жаль, конечно, что они не возвышают его хоть сколько, отчасти даже обидно. Но страдание высокое могло б оказаться и не по мерке. То есть, получается, здесь у него подобие некоей гармонии?

Страх смерти Суперфина. С ним это бывает нечасто, но всякий раз он искренне верит, что умирает.

Но сердечный приступ в ночи оказывался невралгией. (Почему всегда защемляет именно с левой стороны?!) А все анализы, в конце концов, убеждали Бориса, что его клетки и не думали перерождаться в раковые… пока. Но этот страх, будь то ночной внезапный или же долгий, подпитывающий самого себя, пока проходишь обследование и ждешь результатов – всегда было так стыдно за него перед самим собой. Разъедающий душу, отменяющий тебя – всё то в тебе и вне тебя, что и есть ты – страх. Обращающий тебя в один сплошной рот-присоску – ты пытаешься присосаться к телу, корпусу жизни, лишь бы только удержаться, удержать себя. Нельзя перестать быть. Цепляешься за жизнь, мир, где (на самом-то деле!) ничего нет, кроме распада, старения, боли, муки старения и распада. А то, что не сводится к распаду, не отменяется распадом – всё это так, бахрома, узоры, цветочки, блики на поверхности жизни.

Стыд за этот страх. И сам страх. И не денешься никуда.

Были моменты, когда он встречал смерть с достоинством. Не то, чтобы находил опору в пустоте. Скорее, из принципа.

То, что в нем и не в нем – что не отменяется собственным исчезновением без следа? Даже если это действительно лишь бахрома, узоры. Пускай. Главное, что это есть. А всё остальное не имеет значения.

Комизм ситуации заключается в том, что Борис Суперфин являл мужество, находил смысл перед лицом смерти, которой и не было.

– Доброе утро, доктор Суперфин. – Сосед Бориса Майер поприветствовал его у контейнеров с мусором.

– Доброе утро, герр Майер. – Борис отвечает, подстраиваясь под интонацию собеседника.

Герр Майер всегда наблюдает, правильно ли Борис утилизирует отходы (пищевые отдельно, упаковку отдельно). Вот и сейчас, по привычке фиксирует действия Суперфина, пусть и знает, что у того отработано уже до автоматизма. Но мало ли! И в то же время ему явно льстит ученая степень Бориса.