Дмитрий Раскин: Борис Суперфин

– Я так и понял, Борис, что вы выводили здесь этику не ради этики, собственно, а для вящей славы своей метафизики, – подмигнул Краснопольский.

– Может быть, вы и правы, – задумался Борис. – Но неудача и драма бытия есть источник света.

– Ничего себе свет! – поморщился собеседник Бориса.

– В нем, быть может, есть что-то такое, чего недостает свету из других источников.

Они сели в кафе, заказали пиво.

– Все равно не понимаю я, как из того, что Бытие и Ничто есть одно, – продолжил Краснопольский, – могут следовать добро и любовь. Кажется, даже неизбежность добра и любви. (От «неизбежности» вы открещиваетесь только по соображениям вкуса, признайтесь.) С этакой онтологической высоты нам неинтересно зло, вы считаете? Но и добро вы принижаете в той же мере, да и сам наш выбор между. Мы, в таком случае, не делаем зла, всего-то на всего, не более. Что-то есть унизительное для человеческого достоинства в этом. Но вы уверены, что так надежнее, не правда ли? – Краснопольский победоносно глянул на Суперфина. – Кстати, Борис, а вы не допускаете, что все эти ваши, – он подбирал слово, – построения, могут служить, – Краснопольский тонко улыбнулся, – забвению истины бытия, а?

– Допускаю. Время от времени. Испортил себе характер на этом. – И другим тоном. – Утешаюсь лишь тем, что такое «забвение истины» тоже относится к бытийной структуре, добавляет хоть что-то самому Бытию.

– Ваши рефлексии по поводу уж точно ему добавляют. – Краснопольский дает понять, что считает Бориса лишь имитирующим самоиронию.

– Спасибо на добром слове. – Бориса умилил этот выпад.

– А я, как вы можете догадаться, в силу уже одного только возраста всю жизнь занимался марксистско-ленинской философией. – У Краснопольского изменился, потеплел тон.

Эта теплота, задушевность тона, как только человек начинает о себе, всегда казалась Суперфину проявлением какой-то общей вульгарности. «Было б куда приятней, если твой собеседник таким тоном говорил бы о тебе, да?»

– Марксистско-ленинская оказалась, – Краснопольский сдунул воображаемую пушинку с ладони. – Что есть, то есть. Я, конечно же, легко нашел себя в новых условиях. Между прочим, я заведовал кафедрой (он назвал университет и город). И знаете ли…

В том, что он говорит сейчас, не было ни сожаления, что жизнь потрачена на ложное знание (он не пытался отстаивать значимость диалектического материализма, обошелся даже без рассуждений о непреходящем значении философского вклада Маркса), ни тоски о том, что время – его, Краснопольского, время безвозвратно ушло. Он был интересен себе самому как завкафедрой. Очевидно, полжизни шел к этому месту. Потом полжизни боялся его потерять. К тому же еврей на идеологической должности, когда было негласное и понимаемое всеми: «с пятым пунктом не допускать». О, тут особая ответственность. И он должен всем доказать. Или же Борис уже придирается к человеку?

Краснопольский начал рассказывать, как замечательно он заведовал кафедрой, как всем доказал. Рассказывал долго, подозрение было, что он не закончит никогда.

Месяцем ранее:

Он увидел Сашу в витрине магазинчика ее двоюродной сестры. Она как раз переодевала манекен, тот сопротивлялся. Недоумение при виде Бориса, которое тут же скрыла, заулыбалась. И оборвала свою улыбку. Показала руками крест-накрест, то есть она не выйдет к нему, остается работать, у них аврал. Борис жестикулирует: «Когда тебя выпустят на волю?» Ответная пантомима: «Никогда. Она остается до ночи. А потом ее отвезет сестра». Борис изображает отчаяние. Судя по ее реакции, у него получается смешно и трогательно. Сашу позвали. Во всяком случае, она показала: «Меня позвали». Помахав ему снятыми с манекена брючками, проворно скрылась в недрах магазинчика.

Как всё мило и благопристойно, да? Только ему бы сейчас закричать, заплакать или прикинуться камнем, все равно чем, лишь бы неодушевленным, и самому поверить. Когда шел сюда, всё надеялся – то, что она неделю уже не берет трубку, когда он звонит, ничего не значит. Но вот оказалось – значит.

Саша пришла к нему на лекцию. Подошла с вопросами после. Он понял сразу – вот оно, настоящее. То, чего у него так и не случилось и на что уже не надеялся, сколько лет уже не надеялся вовсе.

И она… поняла? Угадала?

Первый раз за всю жизнь у него обошлось без мучительных, склизких: к чему приведет, чем закончится, не придумал ли он эту девушку, «не намечтал ли ее», не обольщается ли на собственный счет.