Константин Игнатов - В рассвет перед днём смерти…

Тут она слегка ожила и повернулась корпусом прямо к Волнянскому. Ее огромные глаза, казалось, именно сейчас стали еще больше.

– Ну ты же знаешь, у нас совсем нет денег до этого! – неожиданно рассердившись на супругу, и нарочито приподняв правую бровь, воскликнул Константин Германович.

Дело было плохо. Волнянский давно начал чувствовать, что окружающие его дико раздражают, эта была некая его внутренняя тенденция к протесту, даже скорее против своего же существа, а вот то, что подобное чувство в нем начинает вызывать его жена, а незадолго до этого – ее сестра, хитрая Фанни, было в новинку. Но, следуя его же личной логике о том, что за всеми его действиями стоит рука Провидения или чего свыше, вмешиваться или хотя бы давать отпор этому новому чувству Константин Германович не собирался.

– Но… Но… – начала заикаться Аина, у нее всегда такое бывает перед плачем, и вот опять… – Но я же копила, копила целых три года на путешествия, мы же в свадебное тогда так и не поехали, у меня достаточно денег, немного, но достаточно, – уже с крупными каплями слез на щеках разразилась она.

– Все – вопрос решен, – сухо ответил Константин.

Повисла мучительная пауза, лишь только муха, безбожно бьющаяся в окно, нарушала установившуюся робкую тишину. Ужасное чувство. Как зной перед громом, неизбежное становится намного дальше в понимании, чем мнимый шанс на спасение.

– Скажи, ты меня любишь? – с полными слез глазами спросила Аина, к сожалению, заведомо зная ответ на свой дурацкий вопрос.

– Нет, – прозвучал ясный ответ, в голосе Константина чувствовалась непоколебимая уверенность, а затем, перевернувшись на другой бок, Константин Германович уткнулся носом в обшарпанную стену. – Ты же знаешь, я не способен тебя любить, – продолжал он, – У меня нет сердца и я, слава богу, этого не скрываю, я привязан к тебе, если хочешь, называй это любовью, но это не то, что ты ожидаешь, мне нужна жертвенность, а тебе спокойствие, я хочу риска, а ты стабильности, мы разные люди и я рад этому.

Он помолчал недолго, а потом сухо добавил, – искренне.

Вновь была пауза. Послышалось легкое всхлипывание носом, он страдал, конечно, страдал. Эта боль мучила его с детства, в то время, когда другие дети ловко бегали друг за другом и вели разговоры только о романтике и любви, Волнянский всегда был в стороне, ему это было чуждо, это была огромная волна переживаний, которая порой выливалась в дикий одинокий вой. Вот именно такой зверь-одиночка.

– Я пойду готовить завтрак, – тихо произнесла Аина, а потом укоризненно добавила, – Муж…

Константин Германович не стал отвечать, он лишь встал с кровати, поминутно вытирая платком свой нос, и подошел к письменному столу, среди груды бумаг которого завалялась случайная ветхая книга (какого автора я уже и не помню, может Шиллера, а может и Байрона). Да, еще одной удивительной пристрастью Волнянского было, как ни странно, чтение, это было то, что он любил больше всего в жизни. Он считал книги своими союзниками, а сам процесс – одним из последних оставшихся интересных занятий в этой наполненной скукой реальности, все остальное было нудно и просчитано, однако, и даже в столь, как казалось бы, безобидном увлечении, Волнянский находил причуду: он читал книги только о любви, где учился быть симпатичным, милым и довольно привлекательным для женщин, как я уже говорил, производить эффект – было одно из любимейших занятий Константина Германовича. Он любил играть с душами и ничего не мог с собой поделать, он видел упоительное наслаждение в обладании влюбленных взглядов, ему казалось довольно забавным смотреть на влюбленную в него женщину (и такие находились, несмотря на его семейное положение) свысока. Он сравнивал ее с едва распустившейся орхидеей, чей терпкий аромат, тянущийся к вечным лучам солнца, имеет смысл лишь первые несколько дней, а затем цветок высыхает, но период его расцвета навсегда остается в памяти человека. Волнянский просто обожал срывать орхидеи, он их не коллекционировал и не собирал в гербарии, он сначала долго с ними забавлялся, а затем, надышавшись ими досыта, безбрежно выкидывал на лютый мороз, где не было ни любви, ни страсти. Кстати, последнее чувство, Константин Германович не признавал вообще, по его мнению, это есть безумство, поджигаемое огнем обстоятельств и жаждой власти над человеком, над его совестью и сознанием. Но, гордость, как состояние, Волнянскому было вполне симпатично, он видел ее верховенствующей над всеми человеческими желаниями, ведь именно гордость порождает ненависть и злость, доброту и щедрость, да даже вопрос дружбы и вражды тоже решает гордость. Константин Германович свято не верил в дружбу, он полагал, что она строится лишь на интересах одной стороны, в то время как другая исподтишка пытается атаковать, да и вообще, любых лишних контактов с людьми, Волнянский избегал, ему куда было приятнее сесть в комнате одному и под видом прочтения умной книги поговорить по факту с самим собой…