Артур Марьясов - Садгора

Потом поместили прах и наследного сына фараона в формалин, стало дерево сухим и треснуло напополам. Теперь уже не один, а двое лежали в пирамиде, и в два раза больше требовалось бальзама из крови и елея из уст живых, тех, которые занимали свою страшную очередь к урне. Затем превратился культ в культяпку, хотя и вынесли от первой чужой мумии чужую вторую и предали её земле, но продолжали носить её в сердцах, где так и не нашлось места для любви к убитому своими руками родному брату. Пахло из погребальной ямы, накрытой красным гранитом, нафталинной пылью и отравляющим воздух трупным ядом, выдаваемым за целебный и животворящий озон, который все вдыхали без противогазов.

Чу, как звон забытых далёких бубенцов на упряжке вечно пьяного ямщика, показалось нашли – де-мо-кра-ти-я. Красиво-то как звучит, как музыка. Античность дала миру сами слова «музыка» и «демократия». Но если мы не слышали сказанное из первых уст, что любовь есть истина, то как можно утверждать, что у нас хороший слух и мы правильно всё поняли? И музыку и демократию. Медведь наступил нам не на ухо, он наступил нам на всю голову.

Кому из ныне живущих теперь нужен мёртвый Сократ с его утверждением о том, что нельзя что-либо изменить в музыке без изменений в государственном устройстве и человеческой жизни. Зачем Платон говорил нам, что демократия – это власть завистливых бедняков, ведь демосом – жителями одноимённого престижного района Афин, имеющими права, были граждане, обученные семи свободным искусствам, среди которых была и музыка, не как способ извлечения звука, а как искусство числа. Демос есть структурированный в государство охлос. Аристотель, что знаешь ты о том, как сладостна процедура исполнения принципа демократического централизма: подчинения меньшинства большинству, низших организаций – высшим, а как ещё вожделеннее обратная революционная история? Очень похоже на любовь такое сношение одного, стоящего на уступах пирамиды, со всеми остальными нижестоящими, и сношение правящего меньшинства с безучастным большинством. Демократия, похоже, передаётся половым путём, но ведь не любовь это и не истина.

И вот в этих родовых трубах демократии по-советски уже вместо античной музыки заиграл рок-н-ролл. Всё закачалось и покатилось. XX партсъезд в пятьдесят шестом году принял решение прекратить строительство советских паровозов и о замене их локомотивами на тепловозной и электровозной тягах. В потугах после Московской Олимпиады следующий съезд в восемьдесят шестом году отказался от строительства коммунизма, решив совершенствовать то, что есть. На крайнем съезде в девяностом году меченый безвольный генсек никаких решений о строительстве не принял, а трёхпалый строитель отказался реставрировать оставшееся немногое и сошедшим с наезженных рельсов локомотивом пустил всё под откос.

Пару важных на самом деле для людей вопросов решили все эти партсъезды и выпустили они пар. Но вместо прежнего страха людям снова дали не любовь, а ужас от содеянного, дали не хлеб, а новый камень в ладони. Сжались те ладони в кулаки. Сжались до боли из-за невозможности обрести утраченную в страхе молодость, из-за бессилия полюбить палача, из-за безвозвратности прожитых зим и лет, лет и зим, из-за того, что сами оказались в крови, из-за того, что разучились радоваться и любить. Сжались ладони до боли, а не сжалились над чужою болью.

И многим внутри границ Советской Руси десятилетиями было невдомёк, что на самих границах этих и за этими границами изгнанные за несогласие продолжали жить неубитыми те, кто раньше были их братьями пусть по Родине, а не по матери. Последний из гусар Ахтырского полка умер в возрасте ста двух лет на чужом турецком берегу в крайний день века двадцатого, и хоронили его не мы. На могилах других изгнанников уже давно были наши кресты и наши имена.

Как любить на расстоянии тех, о ком нам даже не сказали? Господи, прости и помоги!

А в это время в сухом саду японского храма Рёандзи, построенном мастером Соами, уже как пять сотен лет лежали в тишине на белом гравии в зелёном мху пятнадцать чёрных камней, по три в пяти грудах. И откуда бы снизу на них ни смотреть, не видно пятнадцатого камня, лежит он загороженный другими камнями. Камень тот всегда разный, но он и есть любовь, он же истина, которые есть всегда, но их как бы и нет. Говорят, что увидеть сразу все камни и этот заветный пятнадцатый может только тот, кто воспарит в воздухе над садом и над горами Нисаяма, тот, кто достиг просветления.