Александр Гриневский - Аргиш

Впервые с начала их знакомства серьёзно задумался о том, чтобы построить семью. Пугался. Бесконечно перебирал «за» и «против».

Она ни разу не спросила его: «Как дальше?»

Выдумал для себя спасительную формулу: изменить можно, предать нельзя. Озвучил. Она кивала и смотрела на него грустными глазами. Сам понимал, что что-то здесь не то…

А вот с разницей в возрасте… здесь куда как серьёзнее.

Раньше не обращал на это внимания – ей хорошо с ним, о чём тогда думать? Сейчас, когда каменной стеной впереди возникло: «как дальше?», нужно было либо тупо пробиваться сквозь эту стену, либо отступить.

А как пробиваться? Ей рожать надо. Надо, чтобы кто-то был рядом. Семья нужна.

Ему под пятьдесят. Родить? Ребёнку – десять, а рядом шестидесятилетний старик – папа? А если какая-нибудь болезнь? Она в тридцать лет окажется с малым ребёнком и с больным стариком на руках? Переигрывать-то будет поздно.

И уйдёт она от него через десять лет – это уж всяко. Это сейчас разница в возрасте как-то сглаживается.

А где жить? Покупать квартиру? Вытяну я её? Успею? Уехать в другой город и начинать всё заново?

Вадька? Поймёт?

А постель? Сейчас – всё более-менее, а через пять лет? Ведь не встанет – и будешь при молодой жене от бессильной злобы на стенку кидаться.

Говорили об этом, но как-то вскользь. Она соглашалась. Только сказала как-то, что пять лет или десять – это большой срок.

Для неё, конечно, большой… у неё вся жизнь впереди – конца и края не видит. А вот у него – виден этот конец, виден.

Вот и тянулось всё. Нет, он, конечно, благородно твердил порой, что как только она решит, как только появится кто-то рядом, он – сразу в сторону, мешать не будет. Даже рад будет, если появится кто-то, потому что любит её, всё понимает и желает только добра.

Блин! Ахинея и слюнтяйство! А что делать-то?

Может, из-за этого слюнтяйства всё и произошло?

Нет, если рассуждать здраво, то во всём он был прав.

Тогда…

Обоссался во сне.

Звонок. Проблемы с мочеполовой системой были и раньше – не мальчик, чай. Но чтобы так резко и на ровном месте…

Знакомые врачи, бесконечные анализы и обследования. Приговор.

Оторопь, неверие, всё затапливающий страх.

И словно накрыло прозрачным колпаком – один, все остальные снаружи. Они – живут, а я уже нет.

Никому ничего не говорил, не объяснял.

С ней порвал разом. Без причины – всё!

Плакала.

С женой, негодующей от непонимания, развёлся буднично, мимоходом.

Вадькин детский максимализм всю душу выел. Достал! Разругались.

Однушку, что осталась от матери, сдал и прочь из Москвы, в осеннюю глухомань, чтобы не видеть никого, не слышать. Забиться в угол, злиться на всех, завидовать всем, себя жалеть.

Хотелось водки. Приподнялся, посмотрел на рюкзак, где лежала приготовленная в дорогу бутылка.

Нет. Завтра вставать рано, суета вокзальная… Надо быть трезвым. А выпить хотелось. Привык.

Поход этот… Вцепился в него. Напридумывал себе, зимой, в городке, что не вернётся.

Вот он, шанс уйти красиво. Затеряться в тайге или утонуть, проходя пороги. Рисовал, раскрашивал картинки одинокими зимними вечерами.

Сейчас почему-то всё отступило, смешалось в радостную кутерьму отъезда. Ехать, лететь, видеть новое, чувствовать, жить!

Вспомнил… Занесло как-то по работе в Ашхабад, в Туркмению. Встречали – традиционный плов и отдых на берегу какого-то арыка. А после он попросил отвезти его в пустыню. Хозяева недоумённо переглянулись, но поехали. Под вечер уже…

Вышел и пошёл. Один.

Плоско всё. Остро пахло разогретой пылью. Под ногами песок, спрессованный, с вмурованными камешками, а впереди – багровое солнце за горизонт валится. Иди куда хочешь – на все четыре стороны – везде одно и то же.

Песчинкой себя почувствовал. И в то же время – свободу ощутил. Бесконечность свободы, бесконечность пространства, бесконечность своего существования.

Площадь трёх вокзалов – особое место. Сведённая судорогой напряжённая гортань города.

Вдох – всосались поезда, открыли усталые проводницы двери, пошёл выбираться из вагонов люд, потащил за собой сумки и чемоданы – принимай, Москва! Выдох – оторвались поезда от перронов, набирают скорость, вынесло вагоны, заполненные людьми, из Москвы.

Часто дышит, хрипит, задыхается.

Приехали заранее. Перетаскивали вещи к вагону.

Проводница ахнула, увидев груду.

– Не пущу! К начальнику поезда, за разрешением! – встала в дверях, насмерть.

Колька подскочил, затараторил, заюлил, показывая билеты, – специально два купе взяли, шоколадка у него откуда-то в кармане оказалась.