Александр Гриневский - Аргиш

Вдруг…

Ствол поваленного дерева всё так же белел, тянул свои заскорузлые ветви вверх, так же светило солнце. Вот только ящерки на нём не было.

Ласка пружинисто замерла, утопая короткими лапами во мху, почти касаясь его брюшком. Держит ящерку, та обвисла, лишь оттопыренная лапка быстро подрагивает да покачивается тонкая травинка возле мордочки ласки.

Тихо…

Если смотреть сверху, через иллюминатор самолёта, замершего в разлитой синеве яркого зимнего дня, то среди белых заплаток заснеженных полей, обрамлённых размытыми пятнами лесных массивов, среди разбросанных мусором деревень и посёлков можно увидеть широкую белую полосу, плавными изгибами уходящую за горизонт, – Волгу.

А если присмотреться внимательно, то почти перпендикулярно к этой плавно изгибающейся полосе примыкает ещё одна, но куда меньше – река Хотча.

Раньше-то, старики помнят, речка была не ахти – так себе речка – небольшая, заросшая. Но вот зарегулировали Волгу плотинами и водохранилищами, и в Хотче вода поднялась – разлилась, что твоя Москва-река.

На слиянии, на правом берегу Волги, расположился Белый Городок – вот именно что городок, не город.

Всё как положено – разбросанные по углу слияния рек, по берегу, дома, есть и кирпичные пятиэтажки.

Красивая, обновлённая весёлой краской церковь на мысу провожает проплывающие летом пароходы. Разросшееся кладбище.

Бездействующий сейчас судоремонтный завод вытянулся вдоль по берегу Хотчи, обозначен вмёрзшими в лёд и заметёнными снегом судами – может, когда и поплывут, но верится с трудом – догнивать они брошены.

Сварные ржавые гаражи для хранения лодок – по кромке берега, рваной искривлённой цепочкой. Крыши прогнулись, провалятся вот-вот под наметёнными сугробами.

Ну и конечно, разлапистое монументальное здание с колоннами на крохотной площади, которую и площадкой-то назвать стыдно, – отсюда ещё четыре года назад направляли, руководили и доглядывали.

Стоит, держится из последних сил посеревший от времени исхлёстанный ветрами воин над пустой бетонной звездой у ног – погас Вечный огонь, лишь списки погибших на стене под нависающим снежным козырьком вбиты намертво, да голое древко без привычно развевающейся красной материи тычется в небо.

Замело городок. Людей не видно, все по домам. Лишь дежурные бабушки у дверей магазина с незамысловатой снедью на приступке. Кто же сейчас купит, не лето, приезжих здесь нет. Мужики маются бездельем и пьют, жёны орут и тоже пьют. Девчонки – рожают, старухи – доживают, старики – померли. Работы нет, денег нет, судоремонтный, который худо-бедно кормил, два года как закрылся. До Москвы – сто шестьдесят километров – так не доберёшься. Сначала надо автобусом, потом электричкой, а автобус всего два раза в день. Какая Москва? Не наездишься. Живи – на снег смотри.

Дверь магазина приоткрылась, ровно настолько, чтобы пропустить человека. Морозостойкие бабушки у входа даже не повернулись – знали, отслеживали, кто вошёл, кто вышел. Этот – не покупатель – шатун-одиночка, пришлый. Хлеб, яйца, масло, макароны, тушёнка, бутылка водки – всё. На этот раз ошиблись.

Высокий, худой, нет… скорее, не худой – поджарый, со злым узким городским лицом, лет сорока пяти мужчина попросил взвесить три кило картошки. Пока застывшими руками доставали безмен, вешали картошку, он приценился к солёным огурцам, напиханным в трёхлитровую банку, квашеной капусте, замерзающей в мокром целлофановом пакете, сразу отложил связку из четырёх засохших вяленых лещей, которых Яковлевна пыталась продать аж с самого лета. Купил всё, не торгуясь. Загрузил в рюкзак. Бабушки подобострастно суетились, помогая, многозначительно переглядывались.

Мужчина с трудом перекинул рюкзак лямкой через плечо и, не спеша, стараясь не поскользнуться на утрамбованном снегу тропинки, заменившей этой зимой асфальтовый тротуар, направился вдоль домов в сторону Волги. Бабушки смотрели вслед, ждали, когда отойдёт, не терпелось обсудить удачный торговый день и выдвинуть свои предположения: к чему бы это чужаку закупать столько еды? То, что к пьянке, – понятно, но вот с кем пьянка-то? Может, женщина какая появилась? А то всё один да один… Может, новая, приезжая?

Не было у него никакой женщины. Вернее, была когда-то, но не сейчас.

Мужчина удалялся, бабушки судачили, поглядывая вслед, но вышла покурить продавщица Людка, встала на крыльце, зябко запахиваясь в меховую безрукавку, и всё внимание переключилось на неё. Как она после того раза? Ишь ты, даже не посмотрит – гордая. И синяк, смотри-ка, уже почти прошёл. Быстро…