Ирина Говоруха - Гинеколог. История художницы

Вера, напротив, напоминала взбитый белок. И вроде много объема и пышности, а сожмешь – и ничего не остается, разве что липкая ладонь. Миловидная, с выступающим животиком и полными ногами. Уютная и покладистая. Она все делала молча и старалась быть незаметной. Невидимой, чтобы никого лишний раз не потревожить. Молча лепила вареники, молча нанизывала лисички, выбивала ковры, подклеивала книги и проводила в школе Пушкинские вечера. Ее волнение можно было вычислить только по одному фактору: когда нервничала – долго и звонко стучала ложкой. Над сковородой, кастрюлей, тарелкой. Часто в момент разговора обнимала себя руками, скрещенными крест-накрест и склоняла голову на бок. Обожала запах чуть протухшей селедки, а еще помидорной рассады в момент пересадки в открытый грунт.

Она верила в приметы и была убеждена, что после полуночи нельзя смотреть в зеркало, так как именно в это время есть риск увидеть потусторонний мир. Духов, которых еще не определили ни в ад, ни в рай и они зависли в междометии, продолжая мытарствовать. И Мира потом очень долго боялась ночных зеркал. Кроме того, Вера не приветствовала в воскресенье любую работу: вязание, стирку, колку дров, утюжку наволочек и штопку, периодически пересказывая историю своей тетки, которая вышивала на Пасху, а потом увидела, как к ее дому торопятся умершие. След в след, смиренно опустив головы. Босиком, в длинных льняных рубахах. Женщины почему-то без платков и в разорванных нижних юбках тихо пели песню, вернее, молитву и затравленно оглядывались по сторонам. Бледные, простоволосые, как русалки на картине Крамского. Ее прадед уже занес руку, чтобы постучать в окно, но тетка вовремя спохватилась, начала читать 90-й псалом, и мираж осел дымкой у подведенного синим фундамента.

Вера и Прохор любили друг друга по-своему. Очень дозированно. Будто выдавливали любовь из тюбика. Капали строго по рецепту из пипетки на сахарок. Взвешивали чувства на аптекарских весах – сто граммов на порцию, ни больше и ни меньше. Они обосновались в сорока километрах от Киева, в небольшом городке с хлебобулочным комбинатом, выпекающим свадебные караваи, сухари и пародию на торты, с железнодорожной станцией, на которой тетки торговали беляшами прямо из младенческих колясок, и сбитым на скорую руку рынком. Там всегда можно было купить свежее молоко, сушку, квашенную капусту, пучок калины и луковую шелуху для поминальных яиц. За рынком – бюро ритуальных услуг с оббитыми шелком гробами и габбровыми памятниками. Шашлычная. Четыре школы: две обычных, лицей и школа-интернат. Цветочный магазин, кузня, бар «Невинный садовник» и центральная парикмахерская. А еще огромный тубдиспансер, в который съезжались кашляющие со всей области, и детская кардиологическая больница.

Мирка с рождения напоминала сосиску. Все у нее было длинным: головка, шея, руки и ноги. Папа боялся брать ее на руки и жаловался:

– Вера, у нее вместо головы цилиндр, и вся она напоминает футляр для чертежей.

Девочка почти никогда не плакала и не смеялась. Молча играла с резиновой уткой, а когда прорезались зубы – отгрызла ей нос и хвост. Прохор назвал ее в честь «мировой революции», а у Веры ее имя ассоциировалось с вечнозеленым миртовым деревом – символом нерушимой любви, мира и супружеской верности. Она любила повторять, что после Большого потопа голубь принес именно миртовую ветвь, и при этом ванильно улыбалась, складывая руки на коленях, как чопорная гимназистка.

Мира росла нелюдимой. Выходила во двор не потому, что так хотела, а потому, что мама поощряла игру со сверстниками. Возле гаражей стояла ржавая клетка, на которой дядьки, бесконечно ремонтировавшие свои мотоциклы, раскладывали шурупы и гаечные ключи. Она забиралась внутрь и сидела в ней часами, рассматривая мир через круглые очки Кролика из «Винни Пуха». А потом мама не могла понять, почему трусики на попе испачканы ржавчиной.

Обожала конфеты из детской смеси «Малютка», бананы и торт «Наполеон»: пачка маргарина два стакана муки и пол стакана воды. Запахи прибитой дождем пыли, жженых спичек и деревянной стружки – мягкой, теплой, напоминающей голландский сыр, пропущенный через крупную терку. Боялась лечить зубы у толстого стоматолога с пассатижами. Мама каждый раз по ее возвращению от врача пекла творожное треугольное печенье, которое называла марципанами, и читала ей «Чук и Гек» Гайдара.

Когда подросла, она могла часами разгадывать ребусы и кроссворды. Запоем читала детективы, особенно Стивена Кинга и Агату Кристи, и рассматривала хрестоматию по русской живописи, подолгу задерживаясь на любимых полотнах: «Княжна Тараканова», «Сватовство майора» и «Неравный брак». Терпеть не могла сантименты, и как только мама усаживалась смотреть свой любимый фильм «Мужики» и начинала всхлипывать, вытирая глаза кончиком пододеяльника, была готова разбить телевизор. Ее раздражало все: и музыка с дребезжащей балалайкой, и простоволосая ковыль-трава, и дети, оплакивающие продажу коровы. Ненавидела «Белый Бим Черное ухо» и все фильмы про войну.