Анатолий Головков - Гардеробщик. Московский дискурс

Выписываюсь из больницы, у Беломора новость: едет на войну, пробил командировку от газеты. Главный редактор не разрешил, Вадик поперся к маршалу Ахромееву, упал в ноги: Сергей Федорович, разрешите в район боевых действий!

Мы его отговаривали: мог вернуться в гробу. Но вернулся со свинцом в жопе.

Беломор ездил на рейды с разведчиками, писал репортажи в газету. Они прославили его на всю страну. Однажды ехал на броне, снимал видео, повстанцы засадили ему пулю. Выстрелили из винтовки времен Бурской войны, но пулей такого калибра, что Беломор удивлялся, как ему еще не оторвало яйца.

Мы об этом знали, но он не написал жене о ранении, застрял в госпитале, подхватил там дикий менингит, а менингит дал осложнение на кровь.

Война крепко ломанула его. В Москве вместо книги о войне он люто запил, а после запоя, русской бани и молитв засел за пьесу.

Милена родила сына.

А теперь вот она уходит к родителям. Насовсем.

Именно в эту странную ночь.

В которой туман сменил дождь, а потом воду прихватило морозцем, и случился гололед.

В которой уже были Чистые пруды, бухло «Молдавское крепкое» и стихи, которые читал Джано Беридзе по-грузински.

И туман, и дождь, и лед, и шестикрылая Серафима, которую бросил помощник машиниста метро Егорий, и скрипичная соната Моцарта, и фонари.

Горят свечи, Милена на диване под пледом. В ногах собака. В изголовье чемодан. Она осталась до утра.

Вадик читает нам свою пьесу «Капкан». Вокруг него разбросаны читаные листы пьесы. Джано слушает, прислонясь к тахте, на которой ворочается Милена. Изредка она открывает заспанные глаза и в паузах произносит:

– Бред, бред, бред!

Мы с Гамаюном сидим на ковре, зажав в лапах рюмки.

Занавес!

Джано наполняет стаканы.

– Пьеса гениальная! Вадик гениальный! За Беломора!

– Да, супер, – говорит Гамаюн. – Вадик, я покажу эту вещь в «Московском глобусе»! Сыроедова я сам бы сыграл. Но можно позвать Борисова!

– Думаешь, он не откажется? А Василису может сыграть Цареградская.

– Цареградская на съемках в Ростове.

– Ладно, за нас всех! Вадик, дай я тебя поцелую! – Чмок! – Ух, дорогой!

– Да, Вадька, у тебя там все видно, как в кино! Поехали, чин-чин!

– Мольер, ты не мог бы отодвинуться от Серафимы? И убери лапу с ее коленки!

– Это разве твоя девушка, Гамаюн? Твоя? Я тебя спрашиваю! Шестикрылая, скажи ему, чья ты девушка.

– Прекратите, мальчики, иначе я уйду! Мне у вас нравится, но я уйду! Можно я сяду возле тебя, Милена?

– Перестаньте, черти! До дна!.. И ни капли врагу!.. Курить охота!

Милена приподнимается с дивана: я вам, кошкин бантик, покурю! Здесь ребенок спит!

– Мила, но Ежик у мамы!

– Ну и что? Ты, Беломор, козлина, алкаш ненасытный, на нас с ребенком давно забил! Тебе наплевать?

– Мила, прекрати!

– А ну-ка, вон отсюда, пошли на кухню! Все, все! Пока я вас дальше не послала!

Кухня едва вмещает нас.

Форточка открыта, за ней идет снег. Хлопья крупные, кружатся медленно.

Я раньше думал, что такой снег бывает на открытках с видом Кремля. Или у Андерсена. Улочка, крыши, Санта-Клаус, девочка греет ладони спичками, в окнах елки, господа кушают гуся, фаршированного фуа-гра с каперсами, кислым яблоком и тмином. А девочке не дают.

Форточка узкая, и мы по очереди вытягиваем шеи, чтобы выдохнуть дым после затяжки.

Все знают правду, министерство культуры не даст поставить спектакль об одиночестве солдата, который вернулся с востока. А война не отпускает солдата ни днем, ни ночью. Ведет к развалу жизни. Он пьет, от него уходит жена. Война ведет к самоубийству, но потом его спасает новая любовь.

«Капкан» не берет ставить ни один театр.

И когда Вадик мечтает, что когда-нибудь пьесу запустят на всех подмостках страны, что он разбогатеет, добьется, чтобы Милена прекратила смотреть на него как на пьяного ублюдка, – мы улыбаемся, поддакиваем, киваем. А что делать?

– Я, – говорит Беломор, – в доску разобьюсь ради сына. – Он еще не знает, что сын не от него.

Полумрак висит в передней вместе с шубой Милены и нашими пальтецами из фальшивого сукна.

– Так, значит, остаемся по углам до первой электрички? Чайку?

– Чаю? Какого чаю? Мне бы еще глоточек, – говорит Гамаюн.

Беломор неуемен:

– И все-таки как вам текст, мужики? Да или нет? Говорите честно, гады! Джано? А тебе, Мольер? Гамаюн?

– Кончай ты рефлексировать, Вадик! Всем нравится! Я бы это сыграл!

Милена теряет терпение:

– Это невозможно! Невыносимо! Вы дадите поспать женщине, ублюдки, мать вашу?