Виктор Бычков - Сопка с проплешиной. Рассказы

Дети появилась в семье Величко давно, ещё в начале июля 1941 года.

Грязные, уставшие, в изорванных одежках, они вышли из-за кустов прямо на деда Макара.

Старик заготавливал прутья для корзин, и был за деревней, у кромки болота, что рядом с речкой.

Долго выбирал материал, потом аккуратно срезал, складывал в вязанку.

И тут вдруг дети: девчушка, а с ней рядом мальчишка чуть меньше ростом в коротких, рваных штанишках. Оба босоногие, с грязными, в цыпках ногами. В руке девчонки небольшой узелок, и тоже грязный, как и одёжка детей, как и они сами.

– Вот ещё на мою голову, – почему-то не удивился дедушка, и уже понимал, что это беженцы.

Ему в последнее время частенько попадали на глаза то отступающие красноармейцы, то гражданские с домашним скарбом. Но вот чтобы детишки одни, без взрослых, – нет, таких не приходилось встречать ещё.

– Ну, чего молчишь? – обратился дедушка к девочке, приняв её за старшую.

Но та лишь издала какой-то горловой звук, больше похожий на мычание, и заплакала вдруг. Но и плакала как-то странно, беззвучно, лишь всхлипы.

– Лидка – моя сестра, она говорить не может от рожденья, – ответил, насупившись, мальчишка, шмыгнув носом. – Чего пристали?

– Нет, ну ты видел?! – замахал руками старик. – Вот нахалёнок! Они же вышли на меня, и я же виноват.

Девочка одёрнула мальчишку, что-то стала жестикулировать ручками, продолжая издавать мычащие звуки.

– А вы свой? – мальчишка смотрел на деда исподлобья, всё так же насупившись, басил, стараясь придать голосу больше взрослости. – Вам можно доверять?

Дедушка замешкался.

– Нет, ну, а чей же я? – всё же нашёлся старик. – Свой я, свой. Чей же ещё, как не свой. Ну, может ещё жёнкин чуток, если что. Она меня в оборот взяла давно. Значит, я не только свой, но и ейный, о как.

Внимательно выслушав деда, девчушка развязала узелок, протянула перевязанные бечёвкой бумаги, среди которых он разглядел два свидетельства о рождении.

Такие бумаги старик видел раньше, уже при советской власти. Их выдавали в сельсовете, когда родились его внуки.

– Метрика ваша? – подслеповато щурясь, дед принялся читать.

– Мамка сказала показывать их только нашим, – мальчишка снова шмыгнул носом, и стал объяснять что-то сестре, то и дело наклонялся к ней, шептал на ухо.

– Значит, вы как есть Кожуховы, – дедушка вернул свидетельства девчонке, присел на корточки перед детьми. – Лидия Васильевна, девяти лет, и Андрей Васильевич, семи годков. А где мамка с папкой? Почему без них?

Пока мальчишка отвечал на вопросы, девчушка внимательно наблюдала за братом, за дедушкой.

Тем временем дед Макар достал из тени из-под куста узелок с едой, который брал с собой на всякий случай, разложил перед детьми.

– Вот каждому по кусочку сала, да хлебушка чуток, – старик отрезал сала, положил на небольшие кусочки хлеба, подал детям. – Это я на полдник себе, да, вишь, как оно…

Бутылку с молоком, заткнутую бумажной пробкой, оставил в своём узелке.

– Хоть оно и козье, пользительное во всех отношениях, но не надо вам молока, ребятки, – словно извиняясь, пояснил дед. – Неведомо, сколько вы не ели. А если молока хлебнёте, то и вообще…

Со слов мальчишки он узнал, что дети приехали к папе в Вилейку из Могилёва. Папа чуть раньше был направлен туда в райком партии.

– На усиление кадров, – поведал мальчишка. – Так говорила мама.

Девчонка согласно кивнула, подтверждая слова брата.

В первый день войны папа убежал в райком, а маме наказал добираться до Могилёва к его родителям, где они и жили до этого.

Мама так и сделала.

Но в тот день на колонну беженцев, которые пристроились к какой-то отступающей воинской части, налетели немецкие самолёты и маму тяжело ранило. Она ещё успела передать документы в узелке детям, а сама умерла уже к вечеру.

– Мамку похоронили у дороги, – продолжал рассказывать мальчик. – Там многих похоронили. И солдат тоже. В одной ямке. А мы пошли.

– Это ж где Могилёв, а где мы, – качал головой старик. – Тут и в мирное время вряд ли дошёл бы, а уж теперь – и подавно. Эк, куда вас занесло.

Девчонка во время разговора то тёрла глаза грязными кулачками, то поднимала их к верху, словно взывала к высшим силам, беззвучно шевелила губами.

– Как ни крути, что ни говори, хоть так поставь, хоть боком положи, но придётся, – дослушав мальчишку, старик принял для себя решение. – Конечно, Прасковея моя будет бурчать, ворчать, а куда деваться? Христиане мы, христиане, вот ведь как. А тут дети, да ещё и богом обиженная пигалица. Это значит, чтобы я душой страдал? Хуже нет страдать душой, вот как. И Прасковея страдать не хочет. Я её добре знаю.