Александр Волков - Заметки на собственной шкуре

И действительно, не один раз отец рассказывал всю страшную историю своего детства. Смоленская область. Деревня Богдановка. Перед войной умерли родители. Детей распределили в детдома – по возрастам, кого куда. Потом война. Эвакуация. Эшелон. Бомбежка. Все в лес побежали, а папка в ямку какую-то упал и… Ужасающий вой падающих бомб. Треск пулеметных очередей с неба. А мальчонке шесть лет! Закончился ужас бомбежки. Горы трупов, и он, шестилетний мальчуган, среди них бродит, ищет друзей своих. Вернулся он в свой вагон в одиночестве. Потом ремеслуха. Рассказывал нам, как он искал всюду родню свою, писал во все инстанции. Тщетно! И свыклись мы уже все с тем, что отец – круглый сирота-детдомовец. Так и жили. «Так что, Сашка, выбрось всё это из головы и забудь!»

А тут мамка со смены пришла из хирургии своей. Ну я ей это всё и выложил. А она, не будь дура, написала на радио письмо. И вскоре пришел ответ! Конверт такой солидный, куча марок на нем наклеена, со штампом «Всесоюзное радио. Радиостанция „Маяк“». На листке было написано: Такая-то Любовь Дмитриевна проживает с 1964 года в городе Красноярске, улица Семафорная, дом, квартира. Красноярск?! Два часа езды от нас! Десять лет (!) папка жил в двух часах (!) езды от своей сестры!!! Десять лет они жили практически рядом. Постоянно бывал он в этом краевом центре. На соревнования туда пацанов-шахматистов возил два раза в год. Обалдеть! Вот такие фортеля вытворяет иной раз жизнь!..

Но отец не верил до последнего. Мамка написала на эту улицу Семафорную письмо в Красноярск. И вот начало лета. Сижу я после футбола своего на лавочке около подъезда. Подходят мужчина с женщиной что-то спросить, и не успели они открыть рот, как я увидел в этой женщине копию отца! Сходу! Вот так, друзья. И это всё было не где-то там в Москве или Америке. Это было со мной! С нами. Ну а потом застолье и… Таким отца я никогда не видел. Какой-то он был… В прострации, что ли. Кивает, но видно, что он не верит в происходящее. Сон – не сон? Явь – не явь? Пьяный без вина.

Тетя Люба оказалась женщиной серьезной и основательной. Вроде всё сошлось. Какие-то рассказы, обрывки памяти. Но, видать, какие-то сомнения у нее все-таки оставались. И вдруг она говорит: «А ты помнишь, братик, как на тебя чугунок с кипящими щами опрокинулся?» И батя расстегнул рубаху, а на плече кожа после ожога с тех пор так и не наросла. Мы из-за этого ожога никогда в общую баню не ходили, только в душ. И все сомнения отпали сами собой. Ну а потом оказалось, что все они, кто остался жив, давно друг друга нашли и общаются между собой. Знают, кто где погиб и где похоронен каждый из старших братьев. Только отца и не хватало, как последнего пазла, для общей картины.

Ну и всё вроде. Нашлись – и слава богу, но ведь я не об этом хотел написать. Хотя и этот случай сам по себе уникальный. Но я о другом. Мамка была на седьмом небе от счастья! Она вообще по натуре была человеком добрым и компанейским. Постоянно общалась со своими братьями. Помогала им с дефицитным лекарством. Ездила на дни рождения. Обязательные письма, открытки к праздникам. Летом в отпуске таскала меня за собой то к одному дядьке, то к другому, то к третьему. Вот и новых родственников она приняла с таким радушием, что вроде бы и никакая война их не разлучала. Молодец, ничего не скажешь! Стали они общаться. Тетя Люба приезжала на выходные. А с теми, кто жил на Смоленщине, сначала писали письма. Потом приехал к нам в гости для личного знакомства папкин младший брат Геннадий. И вот ведь что такое генетика: вылитый я! Только без очков. И, самое поразительное, оказалось, что он тоже художник, как и отец мой. Но было у него одно отличие от брата своего – пил он безбожно. Мы его трезвым так и не увидели. Днем он где-то калымил, рисовал транспоранты и другую наглядную агитацию на местных предприятиях. Лозунги, портреты. Какую-то часть заработанных таким способом денег отдавал матери, а остальное пропивал с бомжами по местным кочегаркам. Прожил-пропьянствовал он у нас с месяц. Усадили его в поезд в конце концов, и до сих пор ни слуху ни духу. Писал ему отец, писал, – тишина.

Потом приехала из Вязьмы старшая сестра. Радость, конечно, большущая! Столько лет не виделись, еще бы! Никакой надежды на встречу уже не осталось – и вот оно, счастье! Мать не знала, куда ее посадить. Используя все свои связи и знакомства, отоварила ее всевозможными дефицитными лекарствами, не взяв с нее, разумеется, ни копейки. Пожила эта сестра дня три-четыре у нас в гостях, уехала. И получает наша мамка от нее письмо, в котором про отца столько грязи, что мать даже вскрикнула, как от удара. И такой-то ее новый братец, и сякой. И как ты с ним живешь, мол. Гони его в шею, мол. Бросай его и беги от него к нам. И дальше несусветная бредятина на четырех листах. Что к чему?! Выронила мать это письмо. Сидит, плачет. Я поднял, прочитал и – оторопь! Другого слова и не подобрать. Много там было еще такого, что не только волосы дыбом, но и… До сих пор я не могу понять, за что?